Элизабет Говард - Смятение [litres]

Его кресло стояло рядом со стулом матери, чтобы она могла кормить его. С завтрашнего дня это будет делать Нора, подумал он, три раза в день во веки вечные. До своего ранения он любил поесть: в Саффолке, где жили родители, у них была ферма, и пища была простая, но здоровая. Помимо собственной баранины, лакомился он и дичиной, на которую охотился: утки и гуси всегда были на столе, а зимой и зайцы, которых мама тушила, или жарила, или пускала на начинку для пирогов. В армии он о еде не думал, она была просто горючим и временем, когда можно было избавить ноги от усталости. Но восемнадцать месяцев кормежки всех с ложечки едой, которая наполовину остывала еще на пути в палату, вереницей сестер, в ком эта процедура, похоже, пробуждала скрытые материнские или покровительственные чувства (стоило ему сказать, что он наелся, как раздавалась чепуха вроде «ну еще ложечку, доставьте мне удовольствие»), зато на самом деле отвращала его от еды (хотя, казалось бы, прием ее должен бы быть событием в распорядке дня больного). Напитки – это другое дело, их он мог тянуть через соломинку и ни от кого не зависеть.

Собрались на маленькое семейное торжество: только его родители, сестра, овдовевшая в начале войны, но оставшаяся с близнецами (их не было), и Тони, кому предстояло быть его шафером. Он бы не стал его просить, но Тони сам предложил. Это предложение стало последней – золотой – соломинкой щедрой его натуры и любви.

Подали шоколадный мусс. Мать разглаживала салфетку у сына на коленях.

– Я не голоден, – сказал он, имея в виду: пожалуйста, не заставляйте есть это все.

– Ты съешь сколько хочешь, – успокаивала мать. – Никакого смысла нет напихиваться едой, если не хочешь. – Ее глаза, васильковую синь которых отмыло до бледной голубизны незабудок, хранили то же выражение, какое помнилось ему с детства: смесь мудрости и наивности, – оно как-то очень подходило ее много повидавшему лицу, покрытому сеткой тонких морщинок, как печеное яблоко. Сама она и его отец говорили, что в юности была она сорванцом (хотя в те времена, это, по-видимому, значило не больше чем нелюбовь ездить верхом в дамском седле и отказ носить корсет), сейчас же выглядела так, словно исполнила почти все из того, что знала и чему научилась, однако сама ее наивность всегда упорядочивала познания. Ныне, когда ей уже за шестьдесят, при том, что в ее описании звучало как легкий приступ ангины, она понемногу отходила от той активной жизни, что вела прежде. Он никак не мог взвалить на нее заботы о себе.

– Жалко, что Нора не может быть с нами, – заговорила его сестра.

– О, Сьюзен, ты же знаешь, что это нехорошая примета, когда жених с невестой встречаются накануне свадьбы.

– Знаю, но все равно жалко. Тебе-то хорошо, папа, – ты с ней виделся, а я – нет.

– Она чудесная девушка, – сказал его отец, далеко не в первый раз.

«Чудесная, чтобы выйти замуж за старый горшок вроде меня», – думал Ричард, когда его наконец уложили в постель. Только как же она хотела этого! Он познакомился с ней, когда в первый раз попытались оперировать ему спину. Однажды вечером она пришла на дежурство, когда ему не спалось, боль сводила его с ума, и он отсчитывал минуты – все сто десять их – до следующей дозы лекарства. Она сразу поняла, что он мучается, принесла ему пару таблеток с горячим питьем, приподняла и поддерживала его, пока он пил. Потом она поменяла у него всякие подушки, так что, когда она положила его на них, он почувствовал себя совсем по-другому, гораздо удобнее. «Я после обхода опять приду, – сказала она. – Только посмотрю, нет ли у нас подходящих подушек для вас». Она всегда была мягка, уверенна, расторопна и чудесным образом лишена показного бодрячества. Первоклассная сестра милосердия. Казалось, она никогда не торопилась, как многие из них, и ничто не воспринимала как непоправимую беду. Так это все началось. Спустя месяцы он спросил, как ей удалось достать для него дозу болеутоляющего в неурочное, в общем-то, время. «Это не было болеутоляющим, – сказала она. – Просто трава такая, арника, в виде таблеток. Вам нужно было почувствовать, что что-то предпринято».

К тому времени они уже вполне хорошо узнали друг друга. Когда месяцы спустя пришло время ему перебираться в другой дом (так это называлось, а на самом деле в больницу) и он сказал ей об этом, она надолго замолчала. Потом стала кругами толкать его кресло по земле: у нее был выходной, и они часто проводили его так. Он чувствовал (хотя и не видел ее у себя за спиной), что Нора удручена, и, когда они добрались до громадного дерева, вокруг ствола которого было устроено деревянное сиденье, она остановила кресло и села – скорее рухнула.

– Я буду скучать по вас, – сказал он. То была правда.

– Будете ли, Ричард? На самом деле?

– Конечно. Представить не могу, как буду обходиться без вас. – Это было не совсем правдой: представить он мог, но чувствовал, что ей нужно услышать это.

– Мне будет вас не хватать, – произнесла она так тихо, что он едва расслышал. А потом она сделала ему предложение – последнее, чего он мог бы ожидать или, коли на то пошло, желать. Он был тронут и в то же время ужаснулся.

– Нора, дорогая. За таких, как я, не выходят замуж, – сказал он. – Я не смогу дать вам того, что вам нужно.

– Я могла бы ухаживать за вами!

– Знаю, что могли бы. Только это не было бы замужеством.

Она начала говорить, но потом вдруг уткнулась лицом в ладони и заплакала. Это было ужасно, ведь ему даже руки было не поднять, чтобы утешить ее, – даже такого чертова пустяка он не мог сделать.

– Не надо, – произнес он спустя некоторое время. – Не надо. Мне невыносимо, когда вы плачете… просто сидеть тут и смотреть, как вы плачете.

Она тут же перестала.

– Простите. Понимаю, что это нечестно. По отношению к вам нечестно, я имею в виду. Хотя должна вам признаться. Потому что, возможно, вы чувствовали… ну, даже если вы и считали, как бы это было хорошо, но, возможно, думали, что я не… в любом случае я хочу, чтоб вы знали, что я действительно люблю вас.

Таким бы первый разговор об этом. Его перевели на новое место, и она приезжала проведать его в свои выходные дни. Забавная штука: он и вправду скучал по ней. Она, казалось, всегда знала, что ему нужно, если он хотел, то часами читала ему, расспрашивала о его детстве, о его семье, и пришел день, когда она познакомилась с его родителями, отправившимися в дальнее путешествие, чтобы проведать его. После их отъезда она спросила, кто такой Тони. (Родители спрашивали, может ли Тони наведаться к нему, он ответил: да, но только изредка.) «Он просто друг», – сказал он тогда.

– А я подумала, может, это старая подруга. Знаешь, иногда девушек по имени Антония зовут Тони.

– Нет.

– Ну и ладно, – сказала она, и он уловил, как тяжело давался ей легкий тон, – значит, у меня нет соперницы.