Элизабет Говард - Смятение [litres]

Под конец ужина он предложил ей сигарету и, когда она отказалась, сказал:

– Уверенности не было, курите вы или нет, или просто не принимаете сигарет от незнакомых мужчин.

– А вы и есть вполне незнакомый. О себе вы рассказываете немного.

– Я отвечаю на ваши вопросы.

– Да, только… – Она уже успела узнать, что он был журналистом, заодно и фотокорреспондентом, очевидно, приданным какой-то части американской армии, что вырос в Нью-Йорке, был женат и развелся (об этом он ей еще в поезде сообщил), что родители его тоже были в разводе. – Вы ничего мне не рассказываете.

– А что бы вам хотелось узнать?

Однако тогда она ничего не могла сообразить. Или, скорее, занимало то, что ей было любопытно, но о чем, похоже, не полагалось спрашивать человека едва знакомого. Она почувствовала, что начинает заливаться краской, и пожала плечами.

Когда подошел официант принять заказ на кофе, Джек заказал себе большую чашку и горячего молока, а ей предложил к кофе ликер.

– Теперь, – заговорил он, когда официант пришел и ушел, оставив из одних, – мне нужно спросить вас кое о чем. Ваш муж в плену?

– С чего вы решили?

– Не знаю. Просто ощущение. Вы совсем не говорите о нем. Это необычно. Всякий раз, говоря о своей семье, вы его не упоминаете.

– Это потому, что я не знаю, что сказать.

Последовало короткое молчание, потом он как бы походя произнес:

– Полагаю, могли бы сказать то, что есть.

И она рассказала ему. Начиная с Дюнкерка и того, как его оставили во Франции, про все их надежды, что он попал в плен, про то, что два года от него не было ни слова и надежды угасали, она стала думать, что он, должно быть, погиб, и тогда объявился француз с известиями – и все возликовали. А теперь уже прошло еще два года – ни словечка, никакого признака.

– Он никогда не видел своей дочери, – сказала она. – Не подверни он тогда колено, прыгая в окоп от немецкого грузовика, он бы ее увидел. Вот я и не знаю – ничего. Кажется, я вроде бы успела привыкнуть к этому.

Она подняла взгляд и опять встретила то же молчаливое, выразительное внимание. Он не сказал ничего.

– Только, если честно, кажется, я привыкла с мысли, что он погиб.

Секунду-другую он хранил молчание, потом сказал:

– Теперь я понимаю сказанное вами о том, что можно к чему-то привыкнуть и все же не замечать этого.

– Я так сказала?

– В поезде, нынче утром. Это нечто незавершенное, верно? Нельзя горевать и, полагаю, нельзя чувствовать себя свободной… какая-то дьявольская неопределенность.

Да, кивнула она тогда. И подумала, как странно, что он употребил то же слово, что и Арчи, когда все эти годы никто не произносил его: создавшееся положение как-то никогда не обсуждалось, не говоря уж о том, чтобы оцениваться.

Потом он перегнулся к ней через стол.

– Зоуи! Не согласитесь ли вы потанцевать со мной? – И, не успела она ответить, как он взял ее за руку и произнес: – Тогда пошли.

Много позже в тот вечер он сказал, что ночной клуб – единственное мыслимое для него узаконенное место, где он мог держать ее в объятиях.

Танцевали они не час и не два. Говорили не очень много: с первых же секунд она поняла, что он очень хороший танцор, и отдалась его ведению, а значит, и предугадывала каждое его движение. Она едва ли не позабыла, до чего любила танцы: не танцевала ни с кем еще с тех пор, как Джульетта не родилась. Он был лишь чуточку выше ее: время от времени она ощущала на своем лице его дыхание, – когда взгляды их встречались, он улыбался ей рассеянной, мечтательной улыбкой. Когда оркестр ушел на перерыв, они вернулись к своему столику и выпили шампанского, которое постепенно переставало охлаждаться в ведерке с тающим льдом. На столике – на всех столиках – стояла маленькая лампа под темно-красным абажуром, света ее хватало, чтобы видеть друг друга, зато абажур отсекал его, пряча в тени фигуры людей за другими столиками, это создавало что-то вроде романтического уединения, словно бы они сидели на берегу крохотного островка. В стороне, над танцполом светильники с потолка лили потоки света, постоянно меняя его яркость и цвет, отчего лица танцующих и обнаженные плечи женщин то багровели, то мертвенно бледнели, глаза людей блистали, посверкивали, словно подмигивая, бриллианты с наградами, когда пары оказывались внутри или вне потоков задымленного света.

Вновь заиграла музыка. Она повернулась к нему, готовая подняться, но он, вытянув руку, удержал ее.

– Пришло время мне соблазнить вас, – сказал. – Я не говорил вам, насколько вы прекрасны, потому что вам это, должно быть, известно. Ваше великолепие ослепительно – вы слепите меня, но и к этому ко всему вы, должно быть, привыкли. Я влюблен в вас с одиннадцати часов утра – а это немалый срок. Уже несколько часов, как в ресторане я смог проникнуть за вашу внешность, когда вы рассказывали мне про Руперта. У вас вид такой девочки, которая играет в игры, старается завести мужчин и тем потешить свое тщеславие. Но вы этого не делаете! Я весь вечер ожидал чего-то такого, а вы просто этого не делаете.

– Делала когда-то, – сказала она, сразу же осознав перемену. – Делала. – Она умолкла: воспоминание ворвалось с какой-то ставящей в тупик неистовостью. Когда-то, припомнилось ей, все удовольствие от подобного вечера сводилось к тому, насколько поразила кавалера ее внешность. И если этого частенько недоставало для того, чтобы потешить свое тщеславие, ей приходилось забрасывать крючочки, чтобы выловить более неумеренные комплименты. Мысли об этом ныне вызывали у нее отвращение.

– … так согласны? Я не собирался вот так спрашивать вас об этом, но я просто должен знать.

Она стала было говорить, мол, не знает, мол, в чувствах своих еще не разобралась, влюблена ли она, мол, они только познакомились, но слова рассыпались, лишаясь смысла, по мере того как она их произносила. Она смолкла и просто подала ему свою руку.

Когда она проснулась на следующее утро, было светло, звонил телефон, Джека и след простыл. Ее одолевала сонливость, все тело ломило от стольких танцев и любовных утех. Она обернулась на подушку рядом – там была записка: «Зазвонит телефон – это я. Должен был на работу пойти». Выскочив из постели взять трубку, она увидела, что голая, но он оставил на стуле у телефона домашний халат.

– Не хочется тебя будить, но я подумал, вдруг тебе захочется время узнать.

– И сколько?

– Одиннадцатый час. Слушай. Могу я с тобой у тебя дома общаться?

– Общаться? Это ж очень далеко – Суссекс, я ж тебе говорила.

– По телефону… звонить, как вы выражаетесь.

– Думаю, это затруднительно. Единственный телефон у свекра в кабинете, и он почти всегда в него говорит.

– Тогда сможешь ли ты мне звонить?