Александр Семёнов - Редкие девушки Крыма

Мы разбрелись по залу, не раз и не два сменили места. Я, перемещаясь с первого ряда на галёрку, пытался представить, как мы будем отсюда выглядеть, а потом взошёл на сцену, изобразил себя же в ближайшем будущем, но формально изобразил, без огонька. Наверное, зря так сделал. Именно в эти минуты я почувствовал, что наблюдаю за происходящим словно с другой планеты, откуда и не докричаться, и не прислать письмо, а на сцене подёргивает руками и гримасничает пустая механическая оболочка. Она повернула голову, когда из кладовки вышли девушки и жестами показали, что теперь нам можно. Вошла, села и устремила взгляд в окно, притворяясь человеком. Я напряг волю, чтобы вернуться, и, кажется, сумел, но потратил на это слишком много душевных сил, а результат получился ненадёжный, готовый исчезнуть от первого слова или движения. Должно быть, так чувствовал себя несчастный Галиен Марк после дуэли… хотя почему «несчастный»? Он ведь не понимал, что происходит, ему было зашибись…

В этом полуотлетевшем состоянии я пребывал, когда вернулись девушки. Марина, держась за Танины и Олины плечи, на одной ноге проскакала к стулу и, чуть ли не упав на него, сорвала с другой ноги туфлю, зашипела и сморщилась.

– Спокойно, спокойно… – Таня погладила её по голове, села напротив и, взяв на колени травмированную ногу, легко прикоснулась к щиколотке. – Серый, бегом в столовую, проси кусок льда побольше и пусть завернут в полиэтилен! – на одном дыхании распорядилась она, и Мексиканец сорвался с места, исчез, только хлопнула дверь. – Всё в порядке, разрыва нет, – продолжала Таня, – скоро будешь как новенькая.

Марина открыла глаза и утёрла выступившие слёзы.

– Чёртовы новые туфли, – сказала она почти нормальным голосом. – Да буду я играть, что вы так смотрите! Неужели отменять из-за ерунды! – и вскоре даже улыбнулась: – Танька, у тебя такие руки, можно подсесть, как на наркотик…

– У меня всегда горячие руки, а тебе нужен холод. Сейчас… надеюсь, там открыто.

Видя такое мужество, я устыдился, очнулся и пододвинул к девушкам стоявшую в углу двухпудовую гирю. Марина приложила сустав к прохладному чугуну. Актовый зал за нашей тонкой дверью наполнялся голосами и топотом, как Титаник атлантической водой. Прибежал радостный Серёга с целым айсбергом в руках: успел в последнюю минуту. Подошёл Василий, и с ним – Лиза Владимировна; она была уже в декрете и в школе последние недели не работала, но послушать наш дебют собралась.

– Всё в порядке, не налезет – выйду босиком, – заверила Марина.

В зале установилась тишина, зазвучал усиленный динамиками голос директрисы Евгении Максимовны. Марина, надев злополучную туфлю, встала, прошлась до окна и обратно, в какой-то миг ойкнула и схватилась за Олино плечо, но сразу выправилась.

– Поворачивать немного больно, а прямо ходить могу. Как трамвай, по рельсам…

– Садись, давай ещё подержу, – почти шёпотом сказала Таня.

Евгения Максимовна окончила речь, аплодисменты сменились музыкой. Концерт самодеятельности, танец каких-нибудь зайчиков, хорошенький разогрев для нас… Я снова начал улетать и безучастно отметил, как Василий Васильевич приоткрыл дверь, обменялся с кем-то жестами и, обернувшись, показал две пятерни. Столько минут нам осталось. Приготовились. Надо хотя бы мысленно пробежать все свои партии. Не успел, выходим…

– Так что, Санёк? – спрашивала Таня ближе к ночи, когда мы, потрёпанные, оглушённые и отметившие успех на ранчо, возвращались какими-то новыми тропами через парк. Сначала толпой провожали Марину – она держалась молодцом, но всё же прихрамывала, – затем прощались, расходились, и вот мы остались вдвоём. – Что мыслишь, стоит оно того или нет?

– Сейчас кажется, стоит, – ответил я, – но с поправкой на обстановочку.

– Да, это вам не андерграунд, – согласилась Таня, и больше о концерте мы в тот вечер не упоминали. Каждому, как я понял, надо было обсудить этот опыт, для начала, с самим собой.

Таня, притопывая и окутываясь белыми облачками, напевала:

А вот прошла, вся в синем, стюардесса, как принцесса…

– Ты бы хотела стать стюардессой? – спросил я.

– Я же мелкая, три сантиметра не дотягиваю до стандарта или пять.

– А лётчиком?

– Военным когда-то в детстве. А сейчас выбрала медицину, и не сбивай меня.

Я пожал плечами и, чтобы уж совсем не сбивать, запел сам:

– Тихо ты, херувим! – подтолкнула меня локтем Таня. – Едиот ахронот, застудишь драгоценный голос.

– Тем лучше, появится суровая хрипотца.

И продолжал:

– Ну и проникай, если от страха невтерпёж. Я уж как-нибудь обойдусь.

– Неужели тебе совсем не страшно?

– Не-ет. А тебе?

– Не то чтобы страшно, но как-то не верится, что эти великаны могут летать. Когда снизу видишь, ладно, а вот вблизи…

– Ай, не журись, отроче, как-нибудь взлетим и сядем. И ещё бы очень хотела прыгнуть с парашютом, – мечтательно протянула Таня и рассмеялась: – Не сегодня, конечно! Сегодня больше всего хочу в Питер, тебе повезло.

И вновь толкнула меня в бок. Мы стояли в ожидании посадки, оба в брюках, куртках и вязаных шапках; Танина – перламутрово-голубая, пуховая, надвинутая почти до бровей, придавала ей очень девичий и очень готовый к полёту вид. Через плечо висели сумки: у каждого – чай в термосе, бутерброды, тёплый свитер, носки. Кроме того, в Таниной сумке лежала «Лейка», в моей – отцовский «Зенит», тетрадь, которую не открывал целый месяц, и перчатки. У нас стоял морозец, не такой крепкий, чтобы заставить меня надеть перчатки, но по пути в аэропорт мы хрустнули не одним тонким панцирем на обмелевшей луже, в Питере же утром было минус восемнадцать и всё по-взрослому. Остальные вещи были сданы в багаж, мамы и папы простились с нами, высказав последние напутствия, и Ту-154 ждал на лётном поле.

Взошли по трапу, отыскали наши места.

– Дам посмотреть, если будешь хорошо себя вести, – обещала Таня, заняв кресло у иллюминатора, сняла шапку, расчесалась, не глядя в зеркальце, и вынула из сумки путеводитель. – Спорим, я знаю Ленинград лучше тебя? Кто построил Зимний дворец?

– Растрелли Бартоломео Франческо, – ответил я. Уж это знал не только от Михаила Задорнова.

– А Строгановский дворец?

– Тоже Растрелли, – ответил я наугад.

– А дворец Белосельских-Белозерских?

– Наверное, кто-то другой… Ринальди?

– Андрей Иванович Штакеншнейдер, – сказала Таня, не заглядывая в книгу, – а теперь найди что-нибудь и спроси меня.