Юрий Додолев - Просто жизнь: Повести и рассказы

Жена и сын продолжали громко разговаривать, а Доронин все терзался, все взвешивал, все спрашивал себя, что ему делать, как жить…

Отпуск у меня. Целых десять дней отвалили, не считая дороги. Сперва к Марусе Новиковой рвану — она в наш госпиталь с шефами выступать приезжала. Голос у нее оказался — другого такого нет. У меня от хлопанья даже ладони покраснели. После концерта мы и познакомились. Четыре письма прислала мне Маруся, а я ей — ни одного. Я тогда о Зойке думал. Но моя одноклассница Зойка, с которой я дружил с пятого класса, с которой поцеловался перед уходом в армию, теперь жена другого — об этом мне мама написала. Я, конечно, очень расстроился, а потом, когда боль стихла, решил: женюсь на Марусе! Завтра же распишусь с ней и — домой: надо и маму повидать. Служить недолго осталось. Одни утверждают — через месяц-два нас по домам распустят, другие говорят: еще с полгодика придется на брюхе ползать и по мишеням палить. По мишеням, а не по людям: война этой весной кончилась, а сейчас осень, середина сентября.

От станции до Марусиной деревни — двадцать километров с гаком. Вьется, бежит дорога среди поля скошенного, от соломы рыжего. Пухом стелется пыль под ногами, на солдатских сапогах оседая. Гребнешь чуть — расчихаешься. Жмутся к обочине подорожники, лежат кругляки коровьи, червяками источенные.

Вот она, Марусина деревенька, — километра полтора осталось.

Чу! Голоса хмельные, бубенцы звенят переливчато, кобыла в струпьях, к плугу приученная, и два мерина-тяжеловеса в бричку, свежевыкрашенную, лентами перевитую, впряжены. Пьяненький дед к плетню привалился, розовые десны показывает — улыбается.

— Свадьба, никак?

— Точно, служивый, свадьба!

— А женится кто?

Словно обухом по голове стукнули: Маруся Новикова замуж выходит.

— За кого же?

— Айда, служивый, в избу — сам глянешь. Погуляй с нами — уважь. Тем более что жених твоего поля ягода — с войны пришел только что.

Сидит в красном углу, под образами, при орденах и медалях, с воротом расстегнутым, от жары разомлевший жених — старший сержант Коровкин Василь Архипыч, 1921 года рождения, хмельной сильно, губастый, с чубом мягким, в баньке вечор вымытым.

— Давай сюда, браток! Праздник у меня нонче — женюся!

Счастьем искрится, плечом жениха касаясь, невеста чернобровая, фатой накрытая — довольная. Увидела меня — в лице переменилась, хотела сказать что-то, но молвы людской испугалась, языков острых.

На лице жениха озабоченность появляется, он что-то сообразить пытается — морщин на его лбу что оврагов в поле. Не даются Василию Архипычу мысли, выскальзывают они из хмельной башки, как птички из распахнутой клетки. А у меня на душе кошки скребут: теперь ни Зойки, ни Маруси.

— Пей-ешь, служивый! Веселися! — вразнобой галдят гости.

— Штрафную ему! — командует старший сержант и — цап огромной ручищей, к стали, железу привыкшей, невесту свою — Марусю Новикову.

Вертит головой она, стесняется: непривычная еще к этому — молодая, глупая.

Весело булькают самогон и бражка, лежат на блюдах деревянных и тарелках с голубыми ободочками соления разные и мясо вареное: ешь-пей — не хочу!

Мясо — это хорошо, мясо я люблю — на фронте с харчами по-разному было: когда густо, когда пусто.

— Горькаа!

— Гоорь-каа!

Кажется, рухнет изба от этих криков. Все довольны, всем хорошо — мне плохо. И не только мне. Смотрят на Марусю завистливо девки грудастые, заневестившиеся. Да и как не смотреть, не завидовать, когда повезло Маруське: и двух месяцев после школы в девках не просидела — выскочила. За пять дней окрутила-околдовала старшего сержанта Коровкина Василь Архипыча. Погулять всласть и то не сумел воин бравый. Везучая она, чтоб пусто ей было!

Тычет вилкой щербатой в соленый груздь Петр Тимофеевич, Марусин учитель. Дрожит рука — не слушается. Скользит по тарелке груздь, не хочет на вилку лезть.

Плохо в этом году с грибами — сушь одолела. А без грибков какое питье? Для Петра Тимофеевича закусь самая лучшая — грибки, особливо белые. Но белых нет. Если, бог даст, дожди пойдут — будут. А пока, Петр Тимофеевич, не обессудьте.

Гоняет учитель груздь по тарелке, в глазах хмельных — слезы. Эх, Маруся, Марусенька, голова твоя дурья, что отчудила-выдумала? Прощай теперь консерватория и успех, который прочили тебе. «Нет, — окрыляет себя надеждой Петр Тимофеевич, — не дам гибнуть таланту! Я для нее все одно что отец родной».

Верно, ценит Петр Тимофеевич Марусю, верит в нее.

— Повезло Василию, — задумчиво бормочет Петр Тимофеевич и отправляет в рот стопку, так и не поймав грибка.

— Это кому повезло? Ваське? — Архип Фомич Коровкин, отец жениха, тут как тут на дыбки. — Не ему повезло, а ей. Пущай всю жизнь бога молит, что моему сыну приглянулась.

— Голос же у нее!

— У всех голос.

— У нее не такой! Она в Большом театре петь будет.

— То ли дождик, то ли снег, то ли будет, то ли нет.

— Будет! — бухает кулаком по столу Петр Тимофеевич. — Если, конечно, жизнь вы ей не поломаете.

— Эка куды хватил! — кривит губы Архип Фомич. — А учитель еще. Нешто мы без понятия — пущай поет.

— Знаю я тебя. Для тебя главное — хозяйство.

— Верно! — соглашается Архип Фомич. — Хозяйство кормит-поит. А песни играть — не велика хитрость. У нас, почитай, полдеревни поет.

— Да ведь не так же!

— Может, и не так, — запускает руку в густую, посеребренную сединой бороду Коровкин-старший. — Но хозяйство — это хозяйство. Мне надоть, чтобы сноха дело делала, а песни — это потом.

— То-то и оно! — вздыхает Петр Тимофеевич и роняет на стол отяжелевшую от вина голову.

А Коровкина-старшего на разговор тянет. Пьяно дыша мне в ухо, он кричит:

— Гляди, служивый, какой сын у меня, а? Весь в отца — добытчик!

Что верно, то верно: сын у Коровкина-старшего — хозяйственный малый. Три чемодана, перетянутых ремнями, приволок с войны. Кроме чемоданов радиоприемник привез, аккордеон в футляре и еще много чего. Мог бы кровать двуспальную, львиными мордами украшенную, захватить, только как провезешь ее, кровать-то, большая она, тяжелая, одним словом, буржуйская.

Взвизгивает гармошка. Хромоногий Федька жарит вальсы и польки. Федька для девах — утеха. И не то плохо, что хромоног и конопат он, в другом беда — неспособный.

— Слышь-ко, Архип Фомич, — говорит Федька, — дай-ко аккордеончик трофейный испробовать — какой на голос он?

— И не думай! — пугается Коровкин-старший. — На своей жарь.

— Дай-ко, — нудит Федька.

— Сказано: нет!

— Дык у вас никто не играет! Будет лежать ни себе, ни людям.

— Пущай лежит. Эта штуковина больших денег стоит. За нее шесть тыщ взять можно, а ежели с умом, то и все восемь.