Юрий Додолев - Просто жизнь: Повести и рассказы

Грязь приподнялась вместе с сапогом, утробно чавкнула и выпустила его. В образовавшуюся яму полилась коричневая жидкость, очень похожая на кофе, который по утрам выдавался в школе младших командиров.

— В такую погоду на печи бы сидеть, — сказал Панченко.

Усатый солдат усмехнулся. Панченко покосился на него, снова потрогал уши.

— Прикажут — на брюхе поползем! — жестко сказал Митрохин.

— «Прикажут, прикажут»! — передразнил Панченко.

«Чего он?» — подумал Митрохин и объяснил:

— Немцам по таким дорогам труднее драпать, они к асфальту привыкли — не то что наш брат Иван.

— Нашел чем хвастать. У них дороги — удовольствие, а у нас — смотреть стыдно, — проворчал Панченко. Он хмурился, бормотал что-то сквозь зубы.

«Раскис, — определил Митрохин. — А я ничего. Я, значит, покрепче». И спросил:

— Трусишь?

— А ты?

— Я? — Митрохин чуть помедлил. — Я — нет.

— И я нет.

Митрохин не соврал. Еще совсем недавно он испытывал что-то похожее на страх, а сейчас не ощущал ничего такого, ибо сейчас ничто не напоминало ему фронт — тот, который показывали в кинохронике и про который он читал в книжках.

Наконец колонна снова двинулась в путь. Короткий отдых, видимо, хорошо подействовал на ездовых: они реже хлестали коней и реже бранились.

В школе младших командиров Митрохин много раз представлял себе фронт, но в его воображении никогда не возникала фронтовая дорога, по которой он шагал сейчас, приближаясь с каждой минутой к хозяйству старшего лейтенанта Самохвалова.

Еще неделю назад Митрохин носил на погонах по одной лычке. Ефрейтор, острили в школе младших командиров, поважнее генерала будет, потому что о них даже Верховный в приказах не упоминает. Верховный только к солдатам, старшинам, сержантам, офицерам и генералам обращается, а к маршалам и ефрейторам — нет. Много всяких историй ходило в школе младших командиров про тех, кто на погонах по одной лычке носит. Рассказывали, например, про то, как генерал вошел в казарму, а дневальный — солдат-первогодок — возьми да и брякни ему: «Уматывай отсель, товарищ генерал! Увидит наш ефрейтор, что чужой вошел, распсихуется».

Все эти байки Митрохин слышал раз сто. Ему по лычке на погоны шлепнули через месяц после того, как он в школу младших командиров прибыл. За что? Митрохин над этим и сам голову ломал. Звезд с неба он вроде бы не хватал, служил, как все, и вдруг — лычки. Панченко — они вместе не только призывались, но и в одном дворе жили — объяснил:

— Сдается мне, Витьк, что начальству твоя «фотокарточка» приглянулась.

«Фотокарточка» у Митрохина действительно подходящая: ресницы длинные, брови темные, взгляд твердый. Рослый, крепкий, статный. Панченко часто говорил с завистью, что такие, как Митрохин, девчатам нравятся. А почему так говорил — непонятно: Мишка Панченко тоже парень ничего — и ростом взял, и лицом, вот только уши у него оттопыривались. Это доставляло Панченко много огорчений: он то и дело трогал уши, на ночь обвязывал голову полотенцем.

— Кончай! — конфузился Митрохин, когда Панченко упоминал о «фотокарточке». Конфузился он потому, что с девчатами ему дело иметь не приходилось. Когда началась война, Митрохину было пятнадцать лет. Потом эвакуация, работа в три смены — не до девчат было. Последние два года показались Митрохину целой жизнью. А четыре месяца назад повестка пришла — с вещами. И забрали Витьку Митрохина вместе с Мишкой Панченко в школу младших командиров.

Панченко шел позади, ругаясь вполголоса. Митрохина стало раздражать это, он решил пристыдить Мишку по-настоящему, но в это время показалась развилка — та самая.

— Шесть километров осталось! — воскликнул Витька.

— Нашел чему радоваться, — процедил Мишка, и Митрохин снова подумал, что Панченко трусит, и трусит, видно, отчаянно.

На развилке заправляла регулировщица в наброшенной на плечи плащ-накидке, из-под которой виднелась шинель, туго опоясанная ремнем. Бойцы помоложе останавливались возле регулировщицы, заигрывали с ней.

— Нечего, нечего, — отвечала им девушка. — Дальше топайте!

Бойцы улыбались, перебрасывались грубоватыми шуточками. Девушка придавала своему лицу строгое выражение, но лукавый блеск глаз говорил: ей хорошо, весело.

Пехоту регулировщица направляла на дорогу, ведущую влево (эта дорога была замощенной), пушки же посылала на другую дорогу, изрытую копытами, с такими глубокими колеями, что колеса проваливались в них больше чем наполовину, а зарядные ящики гребли грязь.

Подойдя к регулировщице, Митрохин козырнул и спросил, как добраться до хозяйства старшего лейтенанта Самохвалова. Девушка показала флажком на одиноко стоящее дерево и произнесла с хрипотцой:

— Мимо того дерева ступайте. За ним овраг будет. Переедете через него — деревушку увидите. Там и размещается одно из подразделений хозяйства Самохвалова. Только полевей держите, потому что направо, за рекой, немцы.

Панченко часто уверял Митрохина, что девушки засматриваются на него, что они не прочь познакомиться с ним, Витькой. Но никто из этих девушек не нравился Митрохину по-настоящему.

Регулировщица не обратила на Митрохина никакого внимания, и он с обидой подумал, что Панченко, должно быть, врал ему, когда говорил про девушек. Он подумал так потому, что регулировщица понравилась ему, и понравилась сразу. Митрохину понравилось в ней все: и хрипловатый голос, и жесты, и взгляды, которыми она отшивала наиболее настырных солдат, и ладную фигурку ее не могла скрыть даже грубая солдатская шинель. А лицо девушки — скуластенькое, с явной примесью азиатской крови — показалось Витьке красивей красивого. Он подумал, что на такое лицо можно смотреть и смотреть. Решил познакомиться с девушкой, но как — не знал. Выразительно посмотрел на дружка — тот ни при каких обстоятельствах не упускал случая покалякать с девушками.

Панченко не обратил внимания на взгляд Митрохина, и тогда Митрохин решил попытать счастье сам. Чувствуя, что краснеет, поинтересовался:

— А другой дороги в хозяйство Самохвалова нет?

— Есть, — сказала девушка. — Только она немцами пристреляна.

— Понятно, — Митрохин посмотрел на девушку и покраснел еще больше.

«Еще один вздыхатель», — Зина усмехнулась про себя и спросила:

— Вы — пополнение?

Митрохину очень хотелось сказать, что он уже воевал, но соврать он не смог, ответил:

— Только что прибыли.

— Зеленые, выходит, — проговорил молодой ефрейтор.

Зина уже давно заприметила этого ефрейтора. Он не заигрывал с ней, как другие, спокойно покуривал, поднося к губастому рту обмусоленный окурок. В прорези полураспахнутой шинели виднелись нашивки за ранения и боевые медали. Лицо у ефрейтора было смуглым, цыганского вида, в глубине черных как угли глаз таилась какая-то отстраненность. И внешностью, и своим поведением ефрейтор отличался от других поклонников. Зина поглядывала на него с тревожным любопытством: «Он? Неужели это он?»