Юрий Додолев - Просто жизнь: Повести и рассказы

— Давай помогу! — не выдержал Петька.

Ловко свернул «козью ножку», протянул ее Андрею.

— Прикуривай.

Махорка была крепкой. Семин закашлялся.

— Ин-тел-ли-ген-ция, — процедил Петька.

«Мама, наверное, огорчится, если увидит меня с папироской», — подумал Андрей. Хотел выбросить, но решил, что с «козьей ножкой» он выглядит солидней.

— Балуешься? — спросил, подойдя к Андрею и Петьке, Сарыкин. На его лице не было усталости, глаза смотрели весело.

— Учусь, — ответил Семин и уронил на землю несколько махорочных крупинок, похожих на раскаленные угольки.

— Смотри, малец, пожар не наделай! — Сарыкин затоптал тлеющую махорку. — От такой ерунды и начинает полыхать. Помнишь, — он повернулся к Петьке, — как в сороковом году Барсучьи леса в нашей области горели?

— Помню, дядя Игнат, помню, — заторопился Петька, явно довольный, что Сарыкин заговорил с ним.

— Страшное дело было, — продолжал Сарыкин. — Половину леса как языком слизнуло.

— Помню, помню, — снова сказал Петька. — Мой папаня в тот год бригадиром был. Рожь уже осыпалась, а колхозников на пожар мобилизовали. Председатель волосья на себе рвал: урожай — раз в десять лет такой, а убирать некому.

— Да-а… — задумчиво проговорил Сарыкин. — Урожай в сороковом году богатый был. Если бы не пожар, даже свиней могли бы зерном кормить.

— Папаня то же самое говорил! — воскликнул Петька.

— А сейчас он где?

Петька затоптал окурок, помолчал с многозначительным видом.

— Воюет. Последнее письмо с-под Берлина было.

— Откуда знаешь? — не поверил Сарыкин. — Военная цензура такое не пропускает.

— Намек в письме был, — возразил Петька, — ручаться, конечно, не могу, но, сдается, с-под Берлина писал папаня.

— Эх, мальцы! — доверительно произнес Сарыкин. — Я еще в сорок втором году, когда в госпитале лежал, мечтой себя тешил — Берлин воевать. Не получилось! Как повернули нас в прошлом году на северное направление, понял — не видать ихнюю столицу.

— Всем хотелось Берлин брать, — сказал Семин.

— Верно, — согласился Сарыкин. — Но я на месте Верховного только самых заслуженных туда направлял бы.

Андрей промолчал: Сарыкин имел право говорить так.

День уже набрал силу. Солнце было как в середине лета. В Москве в такие дни мягчал асфальт, у тележек с газированной водой выстраивались очереди — это Андрей хорошо помнил, потому что любил газировку, пил ее даже в пасмурную погоду. Над болотом клубился парок. Пучеглазые лягушки высовывались из воды, тупо смотрели на бойцов. Неосторожное движение — и они испуганно ныряли в воду. На солнцепеках грелись, расправив крылья, большие мухи с белыми точечками на туловище. С тревожным криком пролетали какие-то птицы — длиннохвостые, с желтоватой грудиной в крапинках, довольно большие.

— Дрозды, — сказал Сарыкин. — Видать, гнезда ладят тут, а мы беспокоим. — Он помолчал и добавил: — Птицы эти, как люди, селениями живут. Где одно гнездо, там и другое. — Переведя взгляд на Семина, ефрейтор спросил: — Ты малец, в деревнях-то жил или только в Москве?

— Жил, — отозвался Андрей. — Каждое лето в пионерский лагерь ездил или на дачу.

Сарыкин хмыкнул.

— Это не то!

Семин подумал, что не смог бы жить без электричества, водопровода, радио, но вслух ничего не сказал.

— Я в Москве ни разу не был, — продолжал Сарыкин, — хотя наша область по теперешним временам от нее пустяк: двадцать часов в поезде — вот тебе и Москва… Скажи, малец, примешь меня, если я в гости к тебе приеду?

— Конечно!

— У тебя в Москве что — комната или квартира?

— Комната. Двенадцать квадратных метров. Но все удобства: водопровод, газ…

Семину было легко, весело, казалось, горы может свернуть. Солдаты счищали с одежды болотную грязь, щелкали затворами, проверяя винтовки, о чем-то вполголоса разговаривали. На их лицах не было напряжения, которое появлялось раньше в преддверии боя. Бойцов как будто бы подменили: они чувствовали себя уверенно и спокойно. Это не удивляло Андрея — самое страшное было позади, никто — ни он, ни Петька — в эти минуты не думал, что где-то еще идут тяжелые бои и гибнут люди. Предстоящая операция по прочесыванию леса воспринималась как прогулка.

— Значит, пустишь, если приеду? — снова спросил Сарыкин.

— Не сомневайтесь!

— А меня? — В Петькином голосе прозвучала ревность.

— И тебя.

— Где ж ты нас уложишь? — засомневался Сарыкин. — Ведь твоя комната — с чулан в моей избе.

— Как-нибудь разместимся!

— Очень мне охота побывать повсюдову, — продолжал Сарыкин. — Кремль охота посмотреть, в Мавзолей сходить. Я покуда все это только в кино видел. Промелькнет на белом — не разберешь.

— Приезжайте! — сказал Семин. — Красная площадь от моего дома — сорок минут езды.

— Близко, — с уважением произнес Сарыкин.

— Мы хоть и не в центре живем, но и не на окраине.

Сарыкин хотел было записать адрес, но прозвучала команда, и все побежали строиться.

Бойцы шли цепью в двух-трех метрах друг от друга, винтовки держали наперевес. Справа от Андрея шел Петька. Когда он поворачивал голову, Семин видел круглый стриженый затылок: Петька носил пилотку на свой манер, сильно надвигал ее на глаза. За это ему попадало от старшины. Петька молча выслушивал замечание, поправлял пилотку. Как только старшина отходил, снова возвращал ее в прежнее положение.

— Так форсистее, — утверждал он.

Слева шагал Сарыкин — Андрей только сейчас обратил внимание на его руки, державшие винтовку. Были они большими, непропорциональными росту. Глаза Сарыкина не рыскали по сторонам, как у Андрея и Петьки, смотрели вниз. Семин подумал, что Сарыкину на фронте было тяжелее, чем ему и Петьке, потому что он старый, и подосадовал на себя за то, что не совершил ничего героического, воевал, как сотни других, не хуже и не лучше.

Нагнувшись, Сарыкин подобрал что-то с земли. Стал на ходу рассматривать. Повернувшись к Семину, сказал:

— Ступайте, мальцы, потихонечку, а я — к лейтенанту.

— Куда он? — спросил Петька, когда ефрейтор скрылся за деревьями.

— К Овсянину побежал.

— Зачем?

— Не знаю. Поднял что-то с земли, повертел в пальцах и побежал.

— Видно, знак какой-то нашел, — произнес Петька. — Теперь поаккуратней надо.

— Чепуха! — возразил Андрей.

Он по-прежнему не верил, что будет бой, чувствовал себя как на прогулке. Ему нравился лес, осыпанный солнечными бликами. Птицы шныряли с ветки на ветку, с дерева на дерево и пели. Их голоса то доносились из глубины леса, то возникали совсем рядом. Птицы щелкали, свистели, выводили такие трели, что хотелось остановиться и слушать. Птицы были частью леса, наполняли его жизнью, которую порой не видишь, только слышишь, потому что для лесных птах каждый лист — плащ-палатка, а расщелина в дереве — блиндаж. Птицы радовались солнцу, теплу, они, видимо, шалели, как и Семин, от запахов весны, от того удивительного воздуха, который пьешь и не напиваешься, который пьянит, заставляет забыть то, что было. Почудилось: окопы, отсыревшая одежда, чирьи на теле — все это только снилось, и вот теперь он, Семин, проснулся и дышит теплым воздухом, наполненным хвойным ароматом.