Сергей Жадан - Депеш Мод

— Срывай сургучи! — говорит Чапай Собаке.

— Что это? — Вася тоже просыпается и перепугано следит за нами с топчана.

— Всё нормально, — говорю, — не бойся, — ты тоже в доле.

— В какой доле? — боязливо спрашивает Вася.

— Сейчас увидишь, — говорю.

Собака находит среди змеевиков широкий кухонный нож и срезает печатки, медленно всё это разматывает и разворачивает, быстрее, быстрее! не терпится Чапаю, но Собака делает всё уверенно и размеренно, открывает коробку и говорит — о, памятник! достает оттуда бюст, где-то полуметрового роста,ставит его на табурет.

— Что это? — не понимаю я.

— Памятник, — произносит Собака.

— Бюст, — поправляет его Чапай.

— Чей бюст? — спрашиваю.

— Наш, — произносит Чапай.

— Ты не понял — кто это такой? — показываю я на бюст.

Чапай задумчиво протирает очки.

— Может, это директор? — говорит Собака.

— Нет, — произносит Чапай, — это не директор. У директора усов нет.

— А он себе для красоты приделал.

— Всё равно не похоже, — произносит Чапай.

— Это какой-то марксист, — предполагаю я.

— Троцкий, — произносит Собака. — Видишь нос какой? Точно Троцкий.

— Это не Троцкий, — нервничает Чапай. — У Троцкого борода. А у него бороды нет.

— Это Троцкий в Мексике, — произносит Собака.

— Гамбургского периода, — добавляю я.

На Васю даже смотреть жаль.

— Никакой это не Троцкий, — храбрится Чапай, пытаясь скрыть свой мандраж. — Это Молотов. Член ЦК.

— Молотов? — говорю я растерянно.

— Молотов, — произносит Чапай. — Член ЦК, — добавляет на всякий случай.

— Ничего себе, — говорю.

Собака хмуро достает краденую бутылку коньяка и пьёт из горла.

— Молотов, — продолжает Чапай,— из них всех был единственный нормальный тип. Он был гедонистом. Как Тито.

— Как что?

— Как Тито. Любил женщин, спорт, рестораны.

— Коктейли, — говорю я. — А откуда он у него у твоего директора?

— Они когда-то делали их, — произносит Чапай, подумав. — Из отходов. Тут был специальный цех сопроводительных материалов. Мне старик мой рассказывал.

— Бюст Молотова это что — сопроводительный материал?

— Они делали не только бюст Молотова, — оправдывается Чапай.

— А что ещё?

— Ещё бюст этого, как его — Ворошилова. А этот, видно, каким-то чудом уцелел. Хотел продать, сука, — жёстко говорит Чапай, — народный бюст.

— Слушай, ты! — не выдерживает Собака. — Выходит, что — мы ломали дверь, прятались от охраны, оставили там кучу следов и всё это ради этого долбанного гедониста?

Чапай подходит к нему, решительно берёт из рук коньяк, всаживает в себя те граммов 200, что там были, подходит к топчану, отодвигает Васю и летит навзничь в свою грязную бездонную трипперную постель. Даже не сбросив кед.

— Значит, делаем так, — говорит раздражённый Собака, — забираем всё бухло, сцеживаем брагу, берём драп, шмотки, — он смотрит на Чапая, — нет, пусть подавится своими шмотками. Берём это вот, — показывает он на Молотова, — и валим, пока охрана ничего не увидела.

— А с ним что будем делать? — спрашиваю я.

— Сожжём, — произносит Собака. — Одним уродом меньше станет.

— А Карбюратор?

— Какой Карбюратор? — кричит Собака. — Ты что, не понимаешь — валить надо! Давай, пошли.

— Куда?

— Не знаю, — говорит Собака, — домой.

— Ты что, собираешься в таком состоянии переться через весь город? — говорю. — С бюстом в руках?Тебя примет первый наряд.

— Давайте до утра досидим, — вдруг спокойно произносит Вася. Он уже пришёл в себя, ходит по комнате, тянет с подоконника какие-то брошюры, суёт в карман какую-то покусанную ручку, одним словом, — он единственный, кто не паникует. — Утром нормально выйдем и никто нас не примет. Главное — до утра досидеть.

— Да, — соглашаюсь я, — главное досидеть.

Я пробую разбудить Чапая, тот лишь заговаривает сквозь сон на каком-то своём языке, на языке потусторонних марксистов-ленинистов и отворачивается от меня. Хорошо, говорю я Васе, оставим его здесь, пусть потом сам разбирается, он всё это в принципе придумал, потому это его проблемы, хорошо, говорит в свою очередь Вася, правильно, но Молотова берём с собой, нафига? говорю, нафига нам Молотов? засыпемся мы с ним, во-первых, объясняет Вася, если его тут утром найдут — Чапаю кранты, сразу поймут, кто дверь выломал. Во-вторых — Молотова можно сдать, он же не просто кусок цветного металла, он же ещё и скульптура, есть люди, которые платят за такие вещи большие бабки. Не знаю, говорю я, не знаю, кто бы заплатил за Молотова большие бабки, ещё за живого — ладно, а за эту мумию, показываю я, ну, да ладно, попробуем сдать, только кому?

Кому из моих знакомых можно сдать бюст Молотова? Вот так и определяется уровень среды, в которой ты обитаешь, так и не иначе. Ну, у меня нет знакомых антикваров, знакомых ювелиров, знакомых гробовщиков у меня тоже нет, которые могли бы сбить с этого бюста усы и переделать его в голову какой-нибудь Подзаборной Людмилы Кузьминичны, героически полегшей под колёсами пятого трамвая на перекрестье улиц Пушкинской и Веснина и там-таки похороненной, поскольку собрать в единую кучу всё то, что от неё осталось там — на том перекрестье — представлялось невозможным, вот, гробовщиков у меня тоже знакомых нет, дальше — знакомых скульпторов, для которых этот сопроводительный материал имел бы хоть какую-то эстетическую ценность, у меня нет, знакомых коммунистов, кроме Васи и Чапая, для каких это был бы предмет культа, — нет, знакомых директоров исторических музеев, для которых этот долбанный гедонист составлял бы какую-никакую историческую ценность, — нет, более того — я уверен, что таких директоров музеев нет вообще в природе, вот, что я думаю. Вот так, мне некому даже сплавить снаружи вполне приличный бюст Молотова, члена цк, блядь, как я живу и для чего? Для чего всё это? вся эта борьба за выживание? игра на удержание счёта? для чего всё это? мне сейчас 19, через 5 лет, если я не умру от бытового триппера, мне будет всего-навсего 24, Гайдар в этом возрасте уже даже полки не водил, что я буду делать в 24? будут ли у меня полки? и если будут — куда я их поведу? в принципе я могу делать что угодно, ну, почти что угодно, но тут такая проблема — что я не хочу делать ничего, мне так естественнее, хотя не все это понимают, такая проблема.

Марусе! — восклицает Собака, который до этого стоял возле окна и нервно всматривался в свежее утро июня, — Марусе можно, у неё полная квартира такого говна, может, ей и этот памятник подойдёт. И мы тут все вспоминаем о Марусе.

Но Марусе нужно предварительно перезвонить, просто так к ней завалиться нельзя — будет хуже. Маруся — это такой типа мостик с внешним миром, собственно, от неё я впервые в жизни узнал, что такси, оказывается, можно пользоваться не только когда опаздываешь на вокзал, или когда тебя пьяного довозят домой — а просто так. Вот просто ты выходишь из дома и нужно куда-то доехать, и вот берёшь себе такси. И что парадоксальней всего — платишь в конце путешествия таксисту бабки — раньше я не знал, что так тоже можно, она мне показала это первой. И это при том, что она даже младше всех нас. Ей всего лишь лет 16. Там такая история — её папа с Кавказа, он — я не знаю — то ли грузин, то ли азер, по-моему, всё-таки грузин, я в этом не разбираюсь, одно слово, он генерал, настоящий генерал со своим количеством пушечного мяса в казармах и самолётов в ангарах, первую половину своей трудной офицерской жизни он кочевал по Союзу, оберегая, я так понимаю, мирное небо нашей Отчизны, последние лет 10 завис в Харькове, с женой расстался, их единственная дочь подросла и послала их обоих, генерал купил ей прикольную двухкомнатную квартиру в крутом доме на площади, с видом на муниципалитет, правда на последнем этаже, под самой башней, на что-то более приземлённое у него не хватило то ли бабок, то ли ракет на продажу, но это всё равно было круто, Маруся училась в крутой школе, имела кучу бабок, чуть не родила год назад, в свои 15, папа-генерал едва уговорил её сделать аборт, подарил ей за это жигуль, Маруся чудом легко согласилась — аборт сделала, жигуль расхуячила и дальше жила себе своей жизнью, которую она, с врождённой кавказской мудростью и жизнерадостностью, вовремя разделила на красивое и полезное — красивым в этом случае была крутая школа, двухкомнатная квартира, и расхуяченный жигуль, а полезным — весь тот мусор и вся та ерунда, с которой она имела дело в свободное от учёбы время — Маруся знала Сашу Чернецкого, ходила на панк-концерты, жрала таблетки, курила драп, пила портвейн, правда, без зависимости, то есть с утра благополучно выблёвывала остатки плохого алкоголя и шла учить Лобачевского или кого они там в школах учат. Паранойя, одним слово, типичная паранойя, за это мы её и любили. К ней время от времени можно было завалиться, предварительно перезвонив и назвавшись — она нас не всех помнила, хотя спала со всеми, для неё это был не секс, для неё это было что-то значительно интереснее, я не знаю что. Мы напивались в её понтовой квартире, кричали на её балконе с видом на муниципалитет, смотрели её видео, а потом засыпали в её кровати, иногда даже без неё. Мне в этом случае даже не столько секс нравился, сколько сама возможность проснуться хотя бы с кем-то, не один на один со своим похмельем и своими кровавыми сновидениями, просыпаться с кем-то — это всегда прикольнее, даже если это Маруся, которая не помнит, как тебя зовут и что ты с ней вчера делал. Она чрезвычайно равнодушно к нам всем относится, вернее, она каждый раз ставит нас на место, она всегда будто бы говорит — то, что вы все меня вчера имели, значит только то, что сейчас вы заберёте вместе с собой все свои зарыганные шмотки, всю пустую тару, весь свой каннабис, весь свой геморрой, все своё говно и свалите отсюда в свою канализацию, а я — Маруся — останусь здесь, сделаю себе молочный коктейль и буду смотреть на утренний муниципалитет, к которому вот-вот начнут съезжаться всякие депутаты или просто случайные ублюдки, и это каждый раз срабатывало — по крайней мере меня это убивало каждый раз, без вариантов, я понимал про себя всё, чего мне про меня в своё время не сказали родители, не сказали неизвестно почему, возможно, им меня было просто жаль.