Андрей Иванов - Обитатели потешного кладбища

– Так и сказали?

– Не так прямо. Им не надо было что-то говорить. Все было и так ясно. Раз отец у них, я буду им служить. Но я не служил! А все подумали бы…

– Я бы не подумал.

– Ты нет, не подумал бы. Но ты – не все. Они приходили ко мне. Всегда следили за мной. Всю жизнь намекали: знаем, что вы сделали… знаем… Куда бы ни поехал, житья не было, и жизнь моя после убийства будто остановилась. Одно и то же, изо дня в день, одна и та же мысль: сгубил душу – зачем жить? Куда ехать? Я бежал. Но всюду натыкался на кого-нибудь. Они подсовывали под дверь послания. Отец писал, что у него все хорошо. Живет в Москве. Преподает в университете. Я переезжал, а он меня находил как-то, передавал мне сообщения через своих соглядатаев: получаю пенсион как узник нацистского концлагеря, в магазинах колбаса появилась, взял для нас сразу по талонам… Ну и прочая брехня. Я не верил ни единому слову. Ложь, все это ложь. Даже если и правда, все это… пенсия, карьера, квартира… Это ничего не значило! Или значило только одно: отец стал другим. Что там думать! Самое худшее было сделано. Он был подлец, а я – сгубил душу, свою душу, пойми, Четвергов своей смертью меня за собой утянул. С какой стороны ни посмотри, все пустое. На первом месте стояло убийство и цифры, горло Четвергова, как оно хрустело у меня в руках… Снимаю трубку, а в трубке хруст, стук его ног, они, как палки, там стукали, дергались, и английские фунты, фунты, фунты… отцу он выплачивал фунты… аккуратно все было записано… сколько… каждый раз… Цифры! Понимаешь? Все точно и достоверно. Цифры сильней всего. Если б их не было, может, я бы даже убийство забыл, может, смог бы убедить себя в том, что это было не со мной… приснилось… со мной случается… кошмары, видения, голоса… с каждым годом все больше… очень многое путаю, говорю одно, потом другое… меня поправляют, говорят, что того и этого не было, придумал… смог бы и эти ноги забыть… горло, синее лицо… мало ли я покойников видел?.. поехал бы к отцу, да, и поехал бы… но были фунты, аккуратно записанные и ровно подчеркнутые суммы… можно ли забыть цифры? Нет! Они ни за что не уйдут из головы, на них все держится, так и стоит перед глазами, как виселица! Цифры – это неизбежное. Это был уже не мой отец. Он и фунты – несовместимо! Немыслимо… Он же… он и прикасаться к ним избегал, с брезгливостью расплачивался, не любил считать, не умел… беречь и экономить… Говорил: унизительно… Презирал европейцев за это, считал, что он выше, с этого презрения, наверное, и началось… Вместе с тем… Я понимаю, что он пошел на это ради меня, сам он не нуждался в улучшении своего положения. Он настолько не устроенный в быту человек, впрочем, как и я сам, что для него наверняка эта подпольная служба стала решением многих сложностей. Вот о чем я говорю. Он не задумывался над тем, что делает. Чтоб было полегче жить – мне, ему, нам, он служил ради поблажки. Я уверен. Знаю его склад… Он махнул рукой, сделал, получил деньги и был доволен: оплатил мою учебу, купил мне ботинки, например, сводил меня в театр… Маленькие радости, которые были куплены на кровавые деньги. Вот так все вернулось и обернулось кровью на моих руках. Это больше, чем фунты! Это черт знает что! Деньги – черт знает что это такое! Страшно подумать, если бы я ничего не узнал, я бы поехал к нему в СССР. Не к нему, а к потерянному человеку. Это был не мой отец. Я все равно жил в долг. Я столько раз думал: как было бы замечательно, если бы я ничего не узнал! Не пошел бы я жить к Боголеповым, а остался бы в Сент-Уане, с Глебовым, мыл бы вагоны, разгребал руины, с головной болью, в холодной вонючей ночлежке обитал бы с другими такими же, но не знал бы! И все было бы не так ужасно, как теперь. Но я струсил, сбежал от трудностей, предал Егора, ушел из Сент-Уана, мне захотелось пожить одному… Вот тебе расплата! – И он снова вернулся к убийству, снова сжимал горло, смотрел в глаза жертве, я одернул его:

– Ты уверен, что поехал бы к отцу?

– Поехал бы куда угодно. Даже если б знал достоверно, что он в лагере, поехал бы. Ты не веришь?

– Верю, конечно.

– Но не к кому было ехать. Давно… он призраком стал. Он не был человеком. Он был пустотелым. А я не замечал. И сколько всего вокруг вот так не замечаешь, страшно подумать! Живешь с человеком, а это не человек. Читаешь книгу, не понимая, что она давно выветрилась. А многие книги изначально написаны пустыми людьми, которым нечего сказать, но зачем-то их надо читать. И что потом происходит с душой, когда так мучаешь себя? Понимать бы изначально, какие книги тебе нужно читать, за кого держаться… Все эти годы я хранил его тайну. Она съедала меня. Впрочем… убийство… выжгло меня! И вдруг в газетенке пишут, что в кармане у мумии нашли какие-то документы. Ты не представляешь, как я взбесился. Я потерял голову. Ринулся в Париж. Но что я мог сделать? Куда пойти? Как узнать – есть в тех документах мой отец или нет? Я был бессилен, бессилен… И опять этот город, он издевался надо мной!

– Я ничего не знал о документах.

– Это и сводит с ума. Пойми, никто не должен знать. Я не могу больше терпеть. Этого разговора не было. Слышишь? О моем отце никто не знает. Я уверен. Я сжег все. Все! Для очень многих это большое облегчение. Пусть спят спокойно. Никто не узнает. Ты поклялся, что никому не обмолвишься ни единым словом о том, кем был мой отец.

– Да, да.

– И ты ни слова никому не скажешь.

– Не скажу, Саша, не скажу.

– Никто не должен узнать. Поклянись, что никому не расскажешь.

– Клянусь.

И с новой силой:

– Я убил его, убил… я набросился! – Он резко протянул руки и растопырил пальцы, его лицо исказила жуткая гримаса. – Сразу схватил и повалил. Как только он заговорил об отце, я набросился и начал душить, чтобы ни слова не вышло из него, ни слова больше, ни слова, ни одного слова, тварь! – Пот на лице, вена на виске вздрагивала. – До того он говорил о многом, огульно, обо всех понемногу…

Новая петля, опять он об этом, у меня не было сил это слушать, я перестал его перебивать, дал ему говорить, слова его увлекали, он был там, с Четверговым…

– Он расхаживал, как индюк, важный, рисовался, поправлял на шее платок, засунул одну руку в карман пиджака, другой рукой он то поглаживал бородку, то покручивал пуговицу. Он пытался шутить, философствовал, с удовлетворением подводил итог. Что ж, я свою миссию выполнил, сделал даже больше, чем хотел . Так он сказал. Самодоволен был. А как он презирал людей! С каким блеском в глазах он говорил о них – ничтожества, твари, человеческие вши . Он их в СССР по сговору с НКВД сознательно направлял. Сознательно. Намеренно. Расчетливо. Он удивлялся тому, насколько это просто получалось. Они уходили так легко, так слепо… дверцу приоткрыл – они и полетели, как мотыльки на свет. Мне не приходилось усердствовать, уговаривать. Они все сознавали опасность своей миссии, но удержать их было невозможно, они так жаждали дела, как можно было их лишить такого счастья – умереть за Родину… Он не таился, не опасался разоблачения, никто и не заподозрил неладного, настолько все были ослеплены целью , обещанным подвигом, все так стремились в его ловушку… Раскаяния он не чувствовал. Он всем сердцем желал им страшной смерти. Можно ли помыслить более коварного озлобленного человека? Он отворил для них ворота в ад, назвал пламя адово «высшей целью», «Россией», «борьбой» и наблюдал за тем, как души стремятся туда, на погибель. Я не выдержал, спросил: как так можно было поступать? «Можно, – говорит, – очень даже можно. Потому что презираю, ненавижу, потому что гадки мне все здесь. Подло живут люди в эмиграции. Каждый за себя. Свой угол прежде всего». Он так сказал: «Меня все унижали, никому не было дела до того, какая у меня ужасная жизнь, как мучаюсь я! Во мне человека уничтожили, сделали из меня Калибана. Пусть их дети в аду горят и в камерах гниют большевицких». Он погубил самых лучших и самых невинных из всех нас. Такова была его месть. И еще, ему нравилось наблюдать, как начинают с ним люди меняться, когда он денежками их соблазнял. Ему нравилось, как отцы им отправленных в ловушку детей способствуют, за деньги служат ему. В этом он находил особое удовольствие. Смаковал! Пообещал за услугу деньжат, они и завертелись, заюлили возле меня. Кое с кем, конечно, повозился, не без этого, люди-то разные, каждый своего подхода требует, что ж, я ходил вокруг да около, терпеливо выжидал, прежде чем склонить. Попадались крепкие, я ждал, пока человек ослабнет. Жизнь трет-трет, он слабеет, надо уметь вовремя предложить помощь…