Андрей Иванов - Обитатели потешного кладбища

– Каналья!

– О, что ты! Не то слово! Паук! В конце концов, уступали и продавались все, порой за очень небольшие деньги.

– Ты с ним долго разговаривал?

– Долго?.. Не знаю… Наверное… Нет, не долго… Да я почти не говорил… Он, все он, его прорвало… Я слушал… Может быть, десять минут… За десять минут многое можно сказать… И не поверишь… Бездна! Страшные вещи, последние вещи… Видишь, обычно как говорят, люди шутят или врут, притворяются, остается что-то за словом, а в том разговоре все было так обнажено, была изнанка, отвратительное нутро! Уж лучше б врал!

И опять он был с ним, в той страшной комнате, в предрассветных сумерках, при свете керосиновой лампы, среди книг и беспорядка, шел дождь, заливал окна, ветер раскачивал ветви, фитиль коптил, пламя дрожало, черные мотыльки вырывались из лампы и кружили вокруг Четвергова, он улыбался, он снова был живой…

– Он знал меня, помнил юношей, видел, когда встречались с отцом… Я его совсем не вспомнил, и сейчас… Ну, сейчас я помню только одно, это лицо, пунцовое, распухающее. Я помню только это. Про моего отца ввернул, что не был он исключением, служил ему, угождал, исполнял поручения. Большего я не дал ему сказать. Не хотел знать. Все из-за меня. Я себя теперь ненавижу.

– Ты тут ни при чем, Саша!

– Я был ребенком, нуждался в заботе, а потом я был глупым подростком, мечтательным дураком… каким же дураком я был! Романтиком! Это ведь я его довел, я вынудил отца пойти на унизительный и подлый союз с этой мразью. Я был для отца пыткой. Если б не был, то он и не задумался. Теперь я вижу. Все связано. Если б я не имел к тому отношения, не потянул бы за нить. Мы с Четверговым теперь одна семья. С того дня как мой отец с ним связался. А как я придушил его, так и подавно. Слились наши души и горят вместе. Я не знаю, что я тут делал все эти годы. Бегал, суетился, ездил… Зачем себе отсрочку устроил? Зачем? Я давно уже там… Все было решено, заранее решено. Нет, конечно, я неслучайно там оказался. Не кто-то, но я. Я и только я должен был его… Вот такой мальчик, тот самый, который впервые здесь проникся Христом, смотрел на эти статуи и своды… Тот самый! Я и не знал. Говорю же – слепой мальчик. Я и не понял, как все случилось. Я просто хотел, чтобы он исчез. Чтобы его не стало. Чтобы все, что я узнал, тоже исчезло вместе с ним. Но он лежал на полу, а мои руки были на его горле, синие, черные, лицо его багровое. Это было так вдруг, словно все свечи задуло. И я остался совсем один! Наступило черное прозрение! Я слышал Глас темноты! Он ничего хорошего не предвещал. Он был завыванием бури. Клекотом вулканов. Хрустом костей. Я не мог находиться в Париже… Улицы сдвинулись. Все поменялось. Этот город, о, какой же это страшный город! Как он подыгрывал Сатане! Как он водил меня за нос, издевался… Париж меня и сгубил. И как в нем живут? Как ты в Париже всю свою жизнь? Во мне было столько силы… я его тело тянул на себе из башни по лестнице до того сарая! Один! С легкостью неимоверной! А потом страх и слабость… восторг убийства схлынул, наступило похмелье… меня обступил мрак… я испугался, впервые молил Бога послать мне припадок, чтобы забыться, но припадок не шел, не шел, как назло! А потом не принес облегчения… тогда, в кухне, ты держал мою голову – а я все видел, и все помнил, такая устрашающая ясность, я себя чувствовал куклой, куклой в шарманке мироздания… Все дни в Париже было не так… город преследовал меня! Цеплял! Подсылал людишек, которые намекали, что им все известно, они говорили знаками, намекали, что им, мол, все известно, смотрели с хитрецой… если б ты знал, через какие я муки и кошмары прошел! Не рассказать! Все насмехалось надо мной: дома, машины, деревья, каждый предмет… но потом стало еще хуже… когда я поехал в Германию, а оттуда в Швейцарию – лечиться, куда бы я ни поехал, все мне казалось ненастоящим. Мир повсюду был каким-то завороженным царством. Он стал механическим, а люди – автоматами. Я пытался вывернуться через философствование: если все кругом неживое, стоит ли так переживать из-за содеянного? Сверх того, кого я задушил? Одним словом – гниду. Но не помогало, не помогало… Не тот я человек, чтобы душить мерзавцев, чтоб человека гнидой звать. Не я это. Не нашел в себе этого умения вывернуться через презрение к человеку. Искал… Ни одно лекарство, ни один психолог, ни одна философия не помогли. Я никому не открылся. Никому. Жил как в тюрьме. Это невыносимо в себе носить. Пойми, в себе таиться – самое мучительное для человека. Пытка, которая иссушает душу. Может, если бы на лбу мне клеймо выжгли, так чтоб каждый встречный сразу понимал, кто я, может, тогда легче бы было. Я такую слабость в себе ощущаю, ты не поверишь, мне кажется, я сейчас развалюсь, как намокший картон…

Я попытался его обнять, но он отстранился.

– Не смей! Не прикасайся. Я не достоин этого.

Он посмотрел на меня странно, с мольбой, и сказал:

– Ну, все, теперь уходи.

Я увидел в его руке пистолет и не мог сдвинуться с места: на меня навалилась тяжесть, руки и ноги налились свинцом; я хотел сказать, чтоб он не думал даже… мое горло пересохло, а он, глядя на то, как я пытаюсь его переубедить, с грустью сказал:

– Нет, Альфред, даже не пытайся, это решено, задолго до твоего приезда, решено… когда ты позвонил сегодня, я понял, больше нельзя ждать… когда ты позвонил и сказал, что хочешь увидеть меня, я понял, ты кое-что знаешь, и это стало невыносимо, как никогда… Нет, нет… Ну, не мучай ни меня, ни себя! Уходи! Пусть все кончится! Пусть поскорее совсем кончится.

– Саша, нет, Саша…

– Уходи, Альфред, уходи!

Я не помню, как ушел. Он меня вытолкал. Махал оружием. Мне стало плохо. Вышел на воздух. Дверь хлопнула… Какая-то струнка звякнула. Что-то внутри дернули. Я схватился за уши. Оглох. Эй! Мимо бежали. Взмахи. Суета. Подошла и мне в лицо посмотрела женщина. Она открывала рот. Наверное, кричала. Я не слышал. Кричала или что-то пыталась мне сказать. Отшатнулась. Побежала направо, потом споткнулась и пошла налево, но, утратив понимание смысла в направлении – и правда: куда бежать и зачем? – остановилась и смотрела вокруг в полной растерянности… ужасом наполненные глаза, растрепанные волосы, слабые ноги… в теле волнение… пошатнулась и упала в обморок, ее подняли, отнесли на скамейку, под деревьями она, должно быть, пришла в себя, я не видел… дверь – я понял: это была не дверь, это громыхнул выстрел. Серж, он застрелился – прямо в церкви… у выстрела было обширное эхо, оно разнеслось по всему городу, по всем церквям и часовням, дальше, дальше, оно звенело в стеклах и посуде, заставляло воду дрожать, оно зазвучало в каждом помещении, в каждой голове, оно было как клич, приглашающий умереть… его смерть была столь просторна, что, казалось, могла вместить всех прихожан, всех случайных прохожих, эхо вырвалось и мчалось по улицам, как сошедший с рельсов поезд, оно хлопало ставнями, распахивало двери, забегало детворой в чужие квартиры, поднимало на ноги мертвых, приглашая их жить, места хватит на несколько составов, его смерть была похожа на храм, больницу, призывной пункт или какое-нибудь учреждение, где люди стоят в зале ожидания день и ночь в надежде получить работу или пособие, сидят, слушая, как за дверями по справкам лупят печатями, люди спят с детьми на руках на полу, ждут визу, вид, какое-нибудь разрешение – право на глоток воздуха, право носить тень, они стоят на ступеньках в очереди у дверей в Soupe Populaire [184], и вот, представь, что все эти двери внезапно распахнули! Поверь мне, Серж, та пуля, которую пустил себе в сердце Крушевский, была громче взрыва, она могла всех, кто стоит теперь в очередях, вздеть на нить смерти и утянуть за собой в гудящую бездну.