Наталия Терентьева - Феечка

Я старалась не смотреть на нее, чтобы не беситься, и стала листать его страницу. Вот тот день. Он поставил тогда сразу четыре поста, первым из них – это стихотворение, и оно было оказалось внизу. И я просто не долистала до него. Три прочла, а четвертое, главное, не увидела. А в нем все сказано. И Ульяна все поняла еще два дня назад. А я – нет.

Вот он, сейчас передо мной, может быть, в последний раз. И я досижу до конца, не буду плакать, не убегу. Почувствую, как идут от него к ней невидимые нити, которыми он привязан уже столько лет. Посмотрю, чем она его манит и манит. Увижу, но не пойму. А как это поймешь? Это знает только он. А я лишь наблюдаю. Вот она изогнула светлую бровь, чуть улыбнулась, едва заметно, а он – в ответ – потеплел на глазах, раскраснелся… Ничего не сказано, ничего не сделано, а как будто мимо меня несутся энергетические потоки.

Громов все приставал ко мне с какими-то вопросами. Волновался, не болит ли поцарапанная нога. Пикантно разорванные на моей круглой коленке тонкие колготки привлекли его внимание. Ну и вообще… Я же нарядилась, волосы распустила, даже подкрасилась. У меня есть синяя тушь, мне мама подарила ее на Новый год. Я еще удивилась такому глупому подарку от мамы. Тушь идет к моим синим глазам. Я иногда забываю напрочь про свою внешность. И одеваюсь, как бомж, которому удалось найти выброшенную на помойку целую, но старую и ненужную уже одежду. И волосы обычно безжалостно стягиваю в простой хвост, и отрицаю любые женские ухищрения. А сегодня я, как говорит моя бабуля, перышки начистила. И прилетела. А тут – другая птичка, главная. Точнее – единственная. Прекрасная? Не знаю. Для него – лучшая и единственная. Поэтому он – Андреев. Цельный, прекрасный и чужой.

Чай был настолько невкусный, что я не смогла допить до конца чашку. Конфеты, которые незаметно уписывала Аня одну за одной, отдавали чем-то горьким. Я надкусила одну и отложила. Покричать им «горько!», что ли… Всё горчит и невкусно… Сколько раз за свою жизнь они праздновали такие промежуточные свадьбы, интересно?

– Что собираетесь делать после окончания учебы? – спросил тем временем меня Громов.

– Революцию, – ответила я.

Ульяна коротко засмеялась и кивнула.

– Да. Сбросим всех вас и будем править сами.

– В смысле – всех нас? – нахмурился Громов.

– Мужчин. Нам не нравится ваш мир, мир мужских законов, войн и несправедливости.

– Вы – феминистки? – неприятно удивился Громов.

– Они – хорошие, не верьте им, – засмеялся Андреев. – Просто очень молодые еще. Моя команда. Часть ее, самая… – он подмигнул нам, – задиристая. Девочки учатся в МГУ.

Лариска вздернула нос. Конечно, какие же мы молодые, если самая молодая – она! А я как раз родилась в тот год, когда она встретила Андреева. Смешно.

Мне хотелось сказать что-то такое, чтобы все взорвались, а мы бы со спокойной совестью пошли восвояси. Но я, к сожалению, так разговаривать не умею.

– Что ж, хорошая команда… – Громов откровенно оценивающе посмотрел на мою цветастую шелковую юбочку, приоткрывающую коленки, на всё остальное.

Я еще долго теперь буду наряжаться, как приличный бомж. Долго не забуду этот день, в который разбились все мои надежды, в одночасье. Глупые и неправильные, наверное, надежды. Но я ведь ничего не знала и не понимала… Он же написал в Сети: «От меня ушла жена…» Он же снял кольцо и больше его не надел. Кстати… Я быстро взглянула на пальцы Андреева. Нет, кольца нет. Выбросил сгоряча, наверное. Или засунул куда-нибудь. Сегодня бегал с утра, искал, чтобы Лариске понравиться, а кольца не нашел…

Я встала, помыла свою чашку, сказала:

– Спасибо, мне нужно идти, готовиться к семинару, до свидания! – и побыстрее ушла, взяв с крючка свое пальто и надев его уже на морозе.

Кажется, стало еще холоднее. Или просто мне холодно, холодно… Сейчас бы домой, под одеяло, уснуть, чтобы проснуться завтра дома, в своей постели, чтобы бабушка нарочито строго сказала: «Ну, хватит уже валяться, всю жизнь проспишь… Лежит, огромная такая, растет во сне! Хватит, выросла уже! Давай-ка, вставай… Вспомни, что Толстой говорил о лени? И в котором часу он сам вставал?..» Я бы ответила бабушке, что я не Толстой и не Петр Первый, чтобы вставать затемно, и вообще, лучше бы Петра Первого не было никогда, мы бы жили в теплом солнечном месте, бабушка бы со мной с азартом спорила, а с кухни пахло бы ее блинчиками с ванилью и изюмом, и чтобы никакого Андреева я не знала. Вернуться в ту точку, где его еще не было, и пойти другим путем.

Ульяна догнала меня минут через десять. Не стала мне звонить, шла следом, пока не поравнялась со мной.

Так высоко еще стояло солнце, уже почти весеннее. Но совершенно не грело. Холодное февральское солнце, с дымкой, белесое. Высоко летали птицы, всполошенные каким-то звуком или просто греясь, потому что – холодно, холодно… Пока мы сидели в подвале и на кухне у Андреева, небо стало заволакивать серой пеленой.

– Тебе дать варежки? – Ульяна протянула мне свои теплые светло-фиолетовые варежки.

Я помотала головой.

– Бери. У меня карманы глубокие. Подморозило. В доме у него холодища. А ты легко одета. Бери. – Она силком пихнула мне варежки. И я не услышала никакой иронии в том, что я «легко одета».

Я одета сегодня, как идиотка, которая шла на свидание к Андрееву, сама себе придумала это свидание и нарядилась, как на майские праздники. Ведь Толстой, умным советам которого меня всю жизнь заставляет следовать бабушка, учил – не мечтай. Ставь цель и иди к ней, а это другое. Но Толстой – мужчина. Что он может знать о женской душе? Умом – да. Но не чувствами. Чтобы знать, что чувствует женщина, нужно родиться женщиной. Как же жить тогда, если не мечтать?..

Я натянула мягкие теплые варежки на озябшие руки.

– Спасибо.

– И тебе спасибо, что не ушла сразу. Я видела, что ты расстроилась из-за… ну, понятно, из-за чего.

– А ты? – Я взглянула на Ульяну.

– Я? – Она улыбнулась и посмотрела на небо. – Сейчас, подожди… – Она быстро расчехлила фотоаппарат, который сегодня зачем-то брала с собой. – Красиво как, правда? – Она показала мне получившийся снимок. Две огромные птицы, белые с черным, пойманы в парящем полете. И голые узорчатые ветки большого раскидистого дерева. – Это канадский клен, наверное… Здесь есть такие…

– Канадские клены?

– Ну да… – засмеялась Ульяна. – А что? Если есть американские жены, почему бы не быть и канадским кленам?

– Поедем на праздники ко мне? – неожиданно для самой себя предложила я. – У нас квартира большая. Погуляем, пофотографируем… в театр сходим… С бабушкой моей познакомишься. И с мамой. Хочешь?

– Хочу, спасибо. Но свою маму на праздник одну не оставлю, – искренне ответила Ульяна. – Тем более на женский праздник. Будет сидеть одна на кухне. Или убираться все праздники. Ей когда грустно, она моет всё, даже чистое. Моет, моет, моет, как будто вот сейчас пыль несуществующую сотрет, грязь смоет и что-то изменится в ее жизни.