Вэдей Ратнер - Музыка призраков

Ему больно до сих пор.

Тунь поглядел на нотный лист, светившийся приглушенно-белым, отражая свет фонаря. Кроме даты, он ничего не смог написать.

Он отпустил фитилек, чтобы прибавить света.

– Сита, пралунг па … – пробормотал он вслух, отрывая себя от воспоминаний о дочери Чаннары и возвращаясь мыслями к своему ребенку.

«Сита, моя душа, мое дыхание…» Усилием воли он мысленно вызвал атмосферу той случайной встречи, казавшейся предначертанной. Он помнил, как считал себя свидетелем рождения, прихода на Землю новой жизни, но Сита уже была независимой, цельной маленькой личностью, знающей свои сильные и слабые стороны, когда он увидел ее в тот день в больничном коридоре. В том, как она впилась в него глазами, было нечто провидческое, словно она интуитивно угадала путь, еще не открывшийся Туню.

Рядом Прама шептался с волонтером о том, какая это прекрасная возможность привлечь деревенских в ряды подпольщиков, но Тунь уже не слушал. Он чувствовал, что каждый его шаг был для нее, и только для нее.

Девочка поднялась ему навстречу.

– Ты мой папа? – тоненько спросила она. Сконфуженный, Тунь сбился – это прозвучало не как вопрос. В музыкальном словаре, купленном еще в Америке, ему попался термин «месса ди воче» [9] Динамическое украшение долго выдерживаемого звука – от пианиссимо к фортиссимо и снова к пианиссимо ( итал .). . Таким свойством обладал и этот голосок: потеря и требование возвращения, выдержанные в одной чистой ноте. Сидевший рядом с малышкой мужчина с легкой раной на левом плече сухо, презрительно засмеялся. Тунь вдруг почувствовал, что рядом стоит Прама.

– Ее мать погибла при воздушном налете, – шепнул он. – В деревне они были чем-то вроде парий.

Тунь озадаченно посмотрел на друга.

– Внебрачный ребенок, – пояснил Прама. – Папаши и в глаза не видела, но мать твердила, что папа обязательно придет, когда будет очень нужен. Говорят, у нее было не все в порядке с головой. Наверное, психика не выдержала постоянного глумления: деревенские их буквально травили… Этого ребенка никто не возьмет.

Туня всегда поражало удивительное свойство Прамы с ходу располагать к себе: люди доверяли ему секреты, которыми не делились даже со своими близкими. Тунь приписывал это мальчишескому обаянию и искренности приятеля: Прама любил людей, и они отвечали ему тем же – качество ( миен прайай ), сделавшее его незаменимым для дела революции.

– А сколько ей лет? – спросил Тунь.

– Никак не больше четырех. – Прама пожал плечами, будто напоминая очевидное – в деревнях редко записывают даты рождения. – А может, и меньше, не знаю. Года три.

Но такие глаза, подумал Тунь, могут быть лишь у человека много старше. Они говорили о пережитой потере, по сравнению с которой его собственные беды казались пошлыми и мелкими. Заглянув в эти глаза, Тунь испытал странную уверенность, что сейчас он глядит в свое будущее и видит дальнейшую жизнь. Вернее, жизнь, которая заполнит образовавшуюся в нем пропасть.

– Папа пришел за Ситой, – сказала девочка, называя себя по имени, как учат делать маленьких детей, чтобы они казались еще умильнее. Тунь был покорен.

Сита. Сутира. Сходство имен, не говоря уже о возрасте девочек, разбередило ощущение потери, не покидавшее его после встречи с Чаннарой и ее ребенком, который не мог быть их общим. Не веривший в провидение Тунь впервые в жизни подумал – может, это судьба? Невысказанное томление одного сердца вызвало ответное желание в другом? «Ты мой папа». Тунь почувствовал, что это не вопрос, а оглашение беззаветного убеждения.

Его следующий жест навсегда соединил их судьбы. Сита пошла вперед, подняв ручонки, и вошла в его раскрытые объятья.

– А можно уже домой? Папа, я хочу домой!

Что он мог ответить? Малышка уже познала непомерную для ее возраста потерю, разве может подобная ложь усугубить ее горе? Он прижал девочку к груди. Изгиб прильнувшей к нему шейки идеально совпал с его линиями. Сердца бились в такт. Сита крепче обняла его, и Тунь обратил внимание, что, несмотря на ее вес и телесность, дыхание у девочки неглубокое, слабое, как у новорожденной. Тунь чувствовал себя ответственным за самый воздух, которым дышит Сита, будто он подарил ей рождение, эгоистично привел ее в этот опасный мир своим желанием иметь дочь, семью, нормальную жизнь, как у Чаннары.

Для него было внове сознание, что он, не задумываясь, положит свою жизнь за другого. За этого ребенка. За своего ребенка. «Она могла бы быть моей дочерью», – эти слова кружились вокруг Туня, как мотыльки. Моей дочерью.

Ему с трудом в это верилось.

– Да, – ответил он. Его сердце одновременно сжалось, открылось и наполнилось. – Я пришел забрать тебя домой.

Сита. Тунь едва мог произнести ее имя недрогнувшим голосом, не говоря уже о том, чтобы написать. Он схватил и скомкал нотный лист – вспотевшие пальцы оставили темные овальные следы, будто аккорды на нотном стане. Тоска и сожаление обогнали его еще до начала пути, а вот слова, чье присутствие требовалось сейчас больше всего, покинули его. К чему обманываться? Какой бы благородной ни была цель, не существует мягкого способа отцу сказать маленькой дочери, что он уходит и оставляет ее.

– Знаешь, а ведь я самозванец.

– В смысле?

– Я не тот, за кого себя выдаю.

У Тиры сжалось сердце: только не снова! Только не новая потеря. Только не сейчас, когда он пока не принадлежит ей и она еще не разобралась, что между ними происходит, кто они друг для друга. Она осторожно спросила:

– А кто же ты?

Нарунн вздохнул:

– Да разве я врач?

Тира молчала, враз разучившись дышать. Воздух вокруг стал странно неподвижным.

– Отнюдь не настолько грамотный, как хотелось бы. Я, конечно, учился и стажировался аж в Королевском университете Пномпеня… – насмешливо произнес Нарунн густым баритоном. – Звучит красиво, но в первые дни после красных кхмеров это был тот еще университет. А уж медицинский факультет…

– Ты! – перебила Тира, выдохнув с огромным облегчением, и сделала движение, будто собираясь стукнуть Нарунна по макушке, но вместо этого дернула за прядки, торчавшие вокруг красиво очерченного уха. – Я думала, ты серьезно!

– А я и правда серьезно. Глядя, как сейчас учат медиков, я ощущаю свою неполноценность.

– Ничего, – заверила Тира, приглаживая ему вставшие торчком пряди. Волосы, уже немного отросшие после того, как Нарунн вернулся в мир, не переставали вызывать у нее удивление: седые, точно припорошенные мукой, контрастировавшие с молодостью остального облика. Тире особенно нравилась эта черта, свидетельствовавшая о возможности наступления старости, о пакте Нарунна со временем, о их тайном союзе против мертвой хватки истории. Девушка подавила желание схватить его голову и поцеловать так, как целуют камбоджийцы, то есть не просто глубоко, а как при искусственном дыхании, потому что если любишь, то надо вдыхать запах любимого и его настроение, его радости и горести, его гордость и бедность.