Джон Бойн - Мальчик в полосатой пижаме [litres]

Он вытянулся в струну, вскинул правую руку, щелкнул каблуками и выговорил четко и звучно, насколько мог, – изо всех сил стараясь походить на отца, – те самые слова, которыми тот всегда прощался с военными:

– Хайль Гитлер!

В представлении Бруно, это был еще один способ сказать: «Что ж, до свидания и всего хорошего».

Дня два спустя Бруно лежал на кровати в своей комнате, пялясь в потолок. Побелка потрескалась и отваливалась кусками. В их берлинском доме такого безобразия никогда не бывало, краска и штукатурка лежали ровно и подновлялись каждый год, летом, когда мама приглашала маляров. Бруно лежал, глазел на затянутые паутиной трещины и, щурясь, пытался высмотреть, что в них прячется. Ему чудилось, что в промежутках между побелкой и потолком обитают насекомые, это они разрушают потолок, усердно прогрызают трещины, в которые они могли бы протиснуться и выползти наружу, а потом сбежать через окно. Никто, подумал Бруно, даже насекомые не хотят жить в Аж-Выси.

– Все здесь ужасно, – громко сказал он, хотя некому было его услышать. Но оттого, что он произносил вслух свои мысли, ему становилось как-то полегче. – Ненавижу этот дом. Ненавижу эту комнату и побелку тоже ненавижу. Все здесь мне противно. Все без исключений.

Стоило ему закончить свою речь, как в комнату вошла Мария со стопкой его одежды, выстиранной, высушенной и отглаженной. Увидев Бруно на кровати, она остановилась в нерешительности, но затем, потупившись, молча направилась к шкафу.

– Добрый день, – приветствовал ее Бруно.

Хотя беседовать с горничной – далеко не то же самое, что болтать с друзьями, но больше ему не с кем было поговорить, и лучше уж обзавестись собеседником, чем разговаривать с самим собой. Гретель куда-то пропала, и Бруно уже начал беспокоиться, как бы не тронуться умом со скуки.

– Здравствуй, Бруно, – отозвалась Мария, раскладывая его одежду – майки, брюки, белье – по разным ящикам и разным полкам.

– Подозреваю, перемены в нашей жизни не радуют тебя так же, как и меня, – сказал Бруно. Мария обернулась. Судя по выражению ее лица, она не понимала, к чему он клонит. – Все это, – пояснил Бруно, садясь в кровати и обводя рукой комнату. – Все здесь. Ужасно, правда? Тебя не тошнит от этого места?

Мария собралась что-то сказать, но задумалась, подыскивая подходящие слова, и в итоге вовсе отказалась от этой затеи, крепко сомкнув губы. Бруно знал ее почти всю свою жизнь – она поступила к ним, когда ему было три года, – и в целом он с ней ладил, но Мария никогда не проявляла каких-либо признаков живого существа. Она просто работала, полировала мебель, стирала белье, помогала закупать продукты и стряпать, иногда отводила его в школу и забирала оттуда. Правда, такое случалось, когда Бруно было восемь лет; когда же ему исполнилось девять, он счел себя достаточно взрослым, чтобы добираться до школы и обратно самостоятельно.

– Разве тебе здесь не нравится? – подала наконец голос Мария.

– Нравится? – Бруно издал смешок. – Нравится? – повторил он погромче. – Конечно, нет! Здесь мерзко. Заняться нечем, не с кем поговорить, не с кем играть. Неужто ты рада, что мы переехали сюда? Рада? Ни за что не поверю!

– Мне не хватает берлинского сада, – ответила Мария, но на совсем другой вопрос. – Иногда, в теплую погоду, я любила там сидеть в обеденный перерыв у пруда в беседке, увитой плющом. Там были такие чудесные цветы. И запахи. Над цветами кружились пчелы, но к человеку они никогда не пристанут, если их не трогать.

– Значит, тебе здесь не нравится? – допытывался Бруно. – Тебе здесь плохо, как и мне?

Мария нахмурилась.

– Это неважно.

– Что неважно?

– Мое мнение.

– Конечно, важно, – рассердился Бруно. Она будто нарочно его изводит. – Ты ведь член семьи, правда?

– Не уверена, что твой отец согласится с этим утверждением. – Слова Бруно тронули ее, и она даже позволила себе улыбнуться.

– Значит, так. Тебя привезли сюда против твоей воли, как и меня. И вот что я тебе скажу: мы все в одной лодке, и эта лодка течет.

На миг Бруно показалось, что вот сейчас Мария и впрямь скажет, что же она на самом деле думает. Она положила неразобранную одежду на кровать и сжала пальцы в кулак, словно ее что-то сильно разозлило. Открыла рот, но так и замерла, будто испугавшись того, что могла бы сказать, дай она себе волю.

– Пожалуйста, Мария, не молчи, – взмолился Бруно. – Ведь если мы все будем заодно, тогда мы сможем убедить папу отправить нас домой.

Не говоря ни слова, горничная отвернулась, уныло покачала головой, а потом опять посмотрела на Бруно.

– Твой отец хочет нам всем добра. Ты должен доверять ему.

– Но как я могу ему доверять? – возразил Бруно. – По-моему, он совершил страшную ошибку.

– Пусть так, но не нам судить.

– Когда я совершаю ошибки, меня наказывают, – не унимался Бруно. Выходит, правила, которые дети обязаны исполнять, взрослым нипочем (хотя именно они эти правила устанавливают), и это обстоятельство выводило Бруно из себя. – Папа – дурак, – добавил он едва слышно.

Мария вздрогнула, а затем шагнула к Бруно, в испуге прикрывая рот рукой. Она оглянулась на дверь, чтобы удостовериться, что в коридоре никого нет и никто не слыхал слов Бруно.

– Никогда не говори так о своем отце.

– А почему нет? – Бруно было немного стыдно за то, что он сказал, но если никому нет дела до того, что он думает и чувствует, он не собирается сидеть и покорно выслушивать нотации.

– Потому что твой отец – хороший человек. Очень хороший человек. Он заботится обо всех нас.

– Он притащил нас сюда, в это дикое место. И это ты называешь «заботиться»?

– Твой отец много чего сделал в своей жизни. Много такого, чем ты можешь гордиться. Если бы не он, где бы я была сейчас?

– В Берлине, где же еще, – разъяснил Бруно. – Работала бы в хорошем доме. Обедала под плющом и не трогала пчел.

– Помнишь, как я к вам пришла? – тихо спросила Мария, присаживаясь на край его кровати, чего раньше никогда не делала. – Впрочем, откуда тебе помнить, ты ведь был совсем маленький. Твой отец не прогнал меня, но помог, когда я нуждалась в помощи. Дал мне работу, дом, пищу. Ты и вообразить не можешь, каково это, когда тебе нечего есть. Ты ведь никогда не голодал, верно?

Бруно насупился. Как раз сейчас он бы с удовольствием заморил червячка, но, глянув на Марию, забыл про еду, вдруг сообразив, что ничего о Марии не знает, а ведь у нее наверняка есть своя жизнь, а у этой жизни своя история. Для него она всегда была только горничной в их семье, а кем она была раньше, он понятия не имел. Вряд ли он даже когда-нибудь видел ее одетой иначе, не в форменное платье горничной. Но если подумать, вот как он сейчас думает, то становится яснее ясного: ее жизнь не может складываться только из обязанностей прислуги. Наверняка у нее имеются какие-то мысли в голове, как и у него самого. И она скучает по чему-нибудь; по друзьям, к примеру, с которыми давно не виделась, как и он. И очень возможно, с тех пор как сюда приехала, она плачет ночью в подушку, прежде чем заснуть, словно ребенок (понятно, к Бруно это не относится, он уже слишком взрослый и мужественный, чтобы плакать). И она довольно симпатичная, отметил Бруно и при этом почувствовал себя немного странно.