Анна Михальская - Порода. The breed

Собака легко бежала вперед, вот она уже белеет за лугом, вот встала и ждет меня на дороге.

Я подошла к ней, остановилась и оглянулась.

Там, внизу, сквозили на первом снегу две сосенки, что я посадила у серого валуна рядом с домом. Какими-то я их снова увижу? Выше серого камня? Выше куста собачьей розы? Выше дома?

Там, внизу, неслась между белых отмелей темная Унжа.

И синели за ней лесные дали — сколько хватало глаз, до самого окоема.

Хоть после смерти лежать бы здесь, если уж жить не смогла. Здесь, дома, у серого валуна, под двумя соснами. Над рекой:

Вокзальная площадь была пустынна. Только у лавки Костромского винзавода дверь иногда скрипела и хлопала, и тяжелые шаги запойных мужиков шаркали по шатким ступеням. Купила нам с собакой билеты, вынесла ей из вокзального буфета влажный пирожок с повидло. До поезда «Шарья-Москва» оставалось ровно три часа.

И, повернув налево, пошли мы с ней по улице Ленина, вдыхая напоследок горький родной запах перемерзших лиловых хризантем в палисадниках. Цвели когда-то и в Москве такие, в заросших старых двориках, — мелкие, сорные.

Окна над почерневшими от заморозка кустиками блестели холодными чистыми стеклами, и особенно яркими казались наличники — синие, как река Унжа. Мы шли мимо серого штакетника, под которым привязанные к нему козы подъедали остатки травы, мимо серых дровяных сараев с поленницами, по песчаной обочине рядом с асфальтом — до самого низкого здания из серого кирпича с синим ящиком у двери и синей надписью «Почта». Молодые лиственницы у входа выглядели чужими — холодными, как балерины на пустой сцене, когда музыка смолкла.

Оставлять здесь письма не хотелось — а вдруг да и прилетела какая шальная весть за сутки?

Вложенный в паспорт, в окошке показался конверт — толстый.

Писала Валентина. Что же случилось на следующий же день после того, как отправила первую свою эпистолу? А ведь случилось, взялась бы она за перо иначе…

Было любопытно, но не очень. Ну, что там могло приключиться, в самом деле? Миллионер вернулся? Заболела кошка? Прочитаю на станции.

И мы неторопливо вернулись на площадь.

Из ларька с кассетами звучали записи.

— голос Надежды Бабкиной вился над площадью. Снялась с крыши вокзала и, перекликиваясь, закружила над ларьком галочья стая.

«Напилася я пьяна», — сообщила Бабкина бродячей собаке, лениво переходившей площадь. Собака зевнула и улеглась под лавку.

Я решилась наконец и открыла дверь лавки. Прохладная прозрачная бутылка легла в карман рюкзака. На белой этикетке — желтое поле, синее небо да зеленый лес.

Мы с собакой вышли на перрон — полосу асфальта вдоль рядов рельсов — и заняли самую дальнюю скамью. Впрочем, и на других никого не было.

Ну что ж. Не для меня, верно, вольная-то жизнь. Надо служить. Вот и возвращаюсь. Да и кому же еще за матерью ухаживать, докторскую писать. Читать лекции — по-русски. И вообще — говорить по-русски. Растить детей — своих, в семье. В русской семье. Такая вот судьба — не счастливая разве? А уж водку, видно, больше пить не придется.

И, вздохнув, я оторвала край у белого конверта.

«Здравствуй, Аня! — прочла я, усевшись на жесткой лавке поудобнее.

— Приходится писать тебе прямо на следующий день. Но дело серьезное.

Это касается не меня, слава Богу (зачеркнуто)… Но все равно жалко (зачеркнуто)… Нужна помощь. Правда, не мне. Поэтому придется тебе все-таки приехать, причем вместе с Сиверковым. Он-то особенно нужен. Но и ты приезжай, а то не справимся.

Вчера я проезжала по делам по Университетскому проспекту, мимо ограды питомника. Дай, думаю, заеду — вдруг там яблок можно купить. Ты говорила, они продают иногда у ворот. Подъехала к воротам — и что же вижу?

Представь себе, Тариков вагончик вынесен за ограду и стоит себе у дороги, под забором метеостанции. Яблоки я купила, а потом все-таки подошла к вагону и постучала — так, на всякий случай. И знаешь, что?

Внутри залаяли собаки — и тут открывается дверь и в нее боком протискивается Тарик, чтобы борзых не выпустить. И мы стоим и смотрим друг на друга.

И потом спрашиваем в один голос: а что ты здесь делаешь?

Я сказала, что яблоки покупаю. А вот он — живет, что ли, тут?

Он говорит — да, живу. С некоторых пор. Короче, он меня пригласил, я вошла в этот вонючий вагон и все узнала.

Тарик рассказал, что пока он был в Англии, тут одна девица активизировалась — ученица его бывшая. Он ее с медведями научил работать, с волками и так далее. И она защитила диссертацию. Кроме того, он научил ее… ну, знаешь, как там у вас, с собаками — племенному делу, что ли… Выставки там всякие, и как разводить. Ну, что-то в этом роде. Так вот, пока его не было, она весь питомник захапала. Родословные все переоформила — на свой институт, как будто это институт — и заводчик, и хозяин собак. Да, кажется, так. Ему оставила несколько этих… ну, которые какие-то не совсем борзые… хортые, что ли? Вагончик из Ботсада подъемником выставила, ключи отобрала — и все. А Тарик еще говорит, что он не жалеет, что в Англии не остался. Дурак! Тоска, говорит, там смертная. Зато здесь весело! Мало не покажется.

Надеется на вашу с Сиверковым помощь. Они, говорит, меня выручат: Сиверков — в институте научный сотрудник, тоже по собакам, а Анька — она за границей как дома и может возбудить там общественное мнение. Она язык знает. Просил немедленно вам сообщить. А то вся его работа пропадет. Приезжайте. Надо же кому-то восстанавливать отечественные породы.

У меня все по-прежнему. До свидания, надеюсь, скорого. Валентина».

Я вытащила из кармана рюкзака бутылку и сделала глоток — самый последний. Большой. Да, прямо на вокзале. У дороги, можно сказать. Что никто не видит — это не оправдание. Но на всякий случай оглянулась.

Неподалеку стояли двое. Старушка в темном платке и мальчик — лет семи, наверное. Светлоглазые, тихие. Оба смотрели прямо на меня.

Я быстро спрятала бутылку, но было уже поздно. Они так и стояли не двигаясь. Смотрели. Потом мальчик сделал шаг. К счастью, не я его интересовала. Он внимательно разглядывал Званку.

— Теть, а можно подойти?

— Подходи, не бойся. — Собаку я держала за ошейник, хоть и не думала, что ее рассердит ребенок.

— А это какая порода, теть?

— Называется русская овчарка.

— Злая?

— Очень.

— Это хорошо, что злая. Охраняет.

— Охраняет, это да.

— Ну, я пойду, теть. А то у меня мамка болеет. Надо мамке пшена купить, а то есть совсем нечего.

Он повернулся, и ноги в рваных китайских кроссовках легко понесли его вслед уходящей старушке.