Карлос Сафон - Тень ветра [litres]

Когда врачи заставили всю шумную компанию покинуть палату, так как «больной нуждался в отдыхе», в котором я вовсе не нуждался, отец подошел ко мне и сказал, что принес мне мою ручку – ту самую, принадлежавшую некогда Виктору Гюго, и тетрадь, на случай, если у меня проснется желание что-нибудь написать. Фермин, выглянув из-за двери, громко объявил, что проконсультировался со всеми врачами клиники и они его заверили, что служба в армии мне больше не грозит. Беа поцеловала меня в лоб и увела отца подышать свежим воздухом, ведь он целую неделю не выходил из моей палаты. Я остался один, утомленный столькими событиями, и вскоре задремал, глядя на ручку, лежавшую в футляре на тумбочке у кровати.

Меня разбудили шаги. Мне показалось, будто я увидел фигуру отца у кровати, или то был доктор Мендоса, не спускавший с меня глаз, убежденный, что я родился в рубашке. Посетитель обошел кровать и сел на стул, где обычно сидел отец. У меня пересохло во рту, и слова застревали в горле. Хулиан Каракс поднес к моим губам стакан воды, поддерживая мне голову, пока я жадно пил. Он пришел попрощаться. Мне достаточно было взглянуть ему в глаза, чтобы понять, что он по-прежнему не знает, кем приходилась ему Пенелопа. Не помню, что он говорил, помню лишь, что Каракс долго держал мою руку. Я понял, что он просит меня жить ради него, и понял, что мы никогда больше не увидимся. И тогда я попросил Хулиана, чтобы он взял с собой ручку Гюго – ведь то была его ручка – и снова начал писать.

Когда я проснулся, рядом сидела Беа, протирая мне лицо платком, смоченным в одеколоне. Вздрогнув, я спросил ее, где Каракс. Она в замешательстве посмотрела на меня и сказала, что Каракс исчез во время той снежной бури восемь дней назад, оставив на снегу кровавые следы, и что все считают его погибшим. Я стал возражать, говоря, что этого не может быть, что Хулиан несколько минут назад заходил ко мне. Беа только улыбнулась. Медсестра, мерившая мне пульс, покачала головой и объяснила, что последние шесть часов я крепко спал, что она все это время сидела за своим столом напротив двери в мою палату и что туда никто не заходил.

Той же ночью, пытаясь заснуть, я повернул голову на подушке и заметил, что футляр на столике открыт, а ручка исчезла.

Мы с Беатрис поженились два месяца спустя в церкви Святой Анны. Сеньор Агилар, который в разговорах со мной по-прежнему был немногословен и останется таким до конца своих дней, все-таки отдал мне руку своей дочери, понимая очевидную невозможность получить мою голову на блюде. Когда Беа ушла из дома, ярость его угасла, и теперь, казалось, он жил в постоянном страхе, смирившись с тем, что его внук будет называть меня папой и что судьба в лице этого простреленного навылет наглеца отняла у него любимую дочь, которую сеньор Агилар, несмотря на свои бифокальные очки, по-прежнему видел такой же, как в день ее первого причастия, и ни на минуту старше. За неделю до бракосочетания отец Беа пришел в нашу лавку, чтобы преподнести мне золотую булавку для галстука, которая когда-то принадлежала его отцу, и пожать мне руку.

– Единственное, что я сделал хорошего в жизни, это моя дочь, – сказал он. – Береги ее.

Мой отец проводил его до двери и, пока тот медленно шел по улице Санта-Ана, с грустью смотрел ему вслед понимающим взглядом, как смотрят на других те, к кому незаметно подкралась старость, не предупредив о своем приходе.

– Он неплохой человек, Даниель, – сказал он мне. – Каждый из нас любит так, как умеет.

Доктор Мендоса, который сомневался в том, смогу ли я простоять на ногах более получаса, предупредил меня, что предсвадебные хлопоты – не лучшее лекарство для того, кто чуть не оставил свое сердце на операционном столе.

– Не волнуйтесь, – успокаивал я доктора. – Мне не позволяют делать ровным счетом ничего.

И я его не обманывал. Фермин Ромеро де Торрес назначил себя абсолютным диктатором и единственным распорядителем церемонии, банкета и всего, что к этому прилагается. Священник, узнав, что невеста идет к алтарю, будучи в положении, отказался освящать брак и, призывая в свидетели всю Святую Инквизицию, пригрозил, что помешает бракосочетанию. Фермин страшно разгневался. Он вытащил беднягу за шиворот из церкви, крича на всю улицу, что тот порочит сутану и звание священнослужителя, что он не заслуживает прихода и что, если он скажет еще хоть слово, Фермин устроит такой скандал в епархии, что его как минимум сошлют за Гибралтар обращать в христианство обезьян, так как большего такой жалкий негодяй просто недостоин. Многочисленные прохожие, собравшиеся вокруг, дружно зааплодировали, а цветочник подарил Фермину белую гвоздику, которую тот носил в петлице до тех пор, пока лепестки по цвету не стали напоминать воротничок его рубашки. Оставив нас, таким образом, без священника, Фермин направился в школу Святого Габриеля, возлагая большие надежды на помощь отца Фернандо Рамоса, который в жизни не провел ни одного венчания, так как специализировался в латинском языке, тригонометрии и шведской гимнастике (именно в таком порядке).

– Ваше преосвященство, жених так слаб, что я просто не могу причинить новое огорчение. Он видит в вас само воплощение великих святых отцов матери Церкви, Фомы Аквинского, Блаженного Августина и Пресвятой Девы Фатимской, вместе взятых. Это очень благочестивый и набожный молодой человек, почти такой же, как я. Мистик. Если я скажу ему, что вы отказали, нам придется вместо свадьбы устраивать похороны.

– Ну, если вы так настаиваете…

Как мне потом рассказывали – поскольку сам я почти ничего не помню, а о свадьбах обычно лучше всего вспоминают гости, – перед самой церемонией Бернарда и дон Густаво Барсело, следуя подробным инструкциям Фермина, накачали бедного священника мускателем, чтобы выбить у него из головы таблицу умножения. Во время церемонии отец Фернандо с блаженной улыбкой на разрумянившемся лице счел за благо отступить от официального протокола, заменив чтение какого-то из Посланий к Коринфянам любовным сонетом некоего Пабло Неруды, в котором кое-кто из гостей сеньора Агилара опознал закоренелого коммуниста, в то время как другие приглашенные пытались найти в своих молитвенниках эти стихи странной языческой красоты, спрашивая себя, неужели постановления грядущего Вселенского собора заранее претворяются в жизнь.

Вечером накануне свадьбы Фермин, главный организатор празднества и церемониймейстер в одном лице, объявил, что организовал для меня холостяцкую вечеринку и что на мальчишник приглашены только двое: он и я.

– Даже не знаю, Фермин. В моем-то положении…

– Доверьтесь мне.

Как только стемнело, я послушно отправился за Фермином в зловонные трущобы на улице Эскудильерс, где к запахам отходов человеческой жизнедеятельности примешивались ароматы самого отвратительного пригоревшего жаркого на всем Средиземноморье. Толпа дам, продающих свою добродетель с многолетним стажем работы, встретила нас улыбками, которые вызвали бы искренний интерес у студентов стоматологического факультета.