Карлос Сафон - Тень ветра [litres]

Я вернулся в комнату и собрал одежду.

– Держи, одевайся. Сейчас поглядим.

– Нет, лучше нам уйти.

– Да, только мне надо кое в чем убедиться.

Мы быстро на ощупь оделись, в воздухе повис пар от нашего дыхания. Я поднял с пола свечу и снова зажег. По дому гулял холодный сквозняк, будто кто-то открыл все двери и окна.

– Вот видишь? Это ветер.

Беа молча покачала головой, и мы вернулись в зал, защищая ладонями язычок пламени. Беа следовала за мной по пятам, едва дыша.

– Что мы ищем, Даниель?

– Дай мне всего минуту.

– Нет, пойдем отсюда.

– Ладно.

Мы направились к выходу, и только тогда я заметил: дверь из резного дерева в конце коридора, которую я тщетно пытался открыть несколько часов назад, незаперта.

– Что происходит? – спросила Беа.

– Жди меня здесь.

– Даниель, ради Бога…

Я двинулся по коридору, свеча дрожала под порывами холодного ветра. Беа вздохнула и неохотно пошла следом. За дверью угадывались мраморные ступеньки, ведущие во тьму. Я ступил на лестницу, а Беа, окаменевшая от ужаса, держала свечу, стоя на пороге.

– Пожалуйста, Даниель, давай уйдем…

Ступенька за ступенькой я достиг подножия лестницы. Призрачный свет сверху освещал прямоугольную комнату с голыми каменными стенами, где всюду были распятия. Было так холодно, что перехватывало дыхание. Передо мной находилась массивная мраморная плита, а на ней, близко друг от друга, располагались два белых предмета похожей формы, но разного размера. Они слегка поблескивали, и мне показалось, что это полированное дерево. Я сделал еще шаг вперед, и только тогда до меня дошло. Эти предметы – белые гробы. Один из них едва достигал трех пядей в длину. Я похолодел: то был гроб ребенка. Я находился в усыпальнице.

Под действием какого-то порыва я приблизился к мраморной плите на расстояние вытянутой руки и заметил, что на обоих гробах выбиты имена и распятия, покрытые слоем пыли. Я медленно, как в трансе, дотронулся до большого гроба и, не думая о том, что делаю, стер с крышки пыль. Надпись была едва различима в слабом свете:

†

Пенелопа Алдайя

1902–1919

Я окаменел. Что-то или кто-то надвигался из темноты, я почувствовал на коже поток ледяного воздуха и только тогда отступил.

– Вон отсюда! – прошелестел голос из тьмы.

Я сразу узнал его. Лаин Кубер. Голос дьявола.

Я бросился вверх по лестнице, схватил Беа за руку и потащил к выходу. Свечку мы потеряли и неслись в потемках. Беа не понимала причины столь поспешного бегства, она ничего не видела и не слышала, а я не тратил времени на объяснения. Я ждал, что с минуты на минуту некто ужасный выпрыгнет из темноты, преграждая нам путь, но в конце коридора уже спасительно обозначился парадный вход, через щели в дверном проеме очерченный прямоугольником уличного света.

– Закрыто, – прошептала Беа.

Я стал ощупывать карманы в поисках ключа, на миг обернулся и ясно различил в глубине две блестящие точки, которые медленно надвигались из тьмы. Глаза. Наконец мои пальцы наткнулись на ключ, и я, не медля ни секунды, распахнул дверь и вытолкнул Беа наружу. Она прочла на моем лице ужас и бежала, не останавливаясь, через весь сад к воротам, пока мы оба не оказались на проспекте Тибидабо, тяжело дыша и в холодном поту.

– Что произошло внизу, Даниель? Там кто-то был?

– Нет.

– Ты такой бледный.

– Я вообще всегда бледный. Ладно, пойдем.

– А ключ?

Я вспомнил, что оставил его в замке, но возвращаться за ним у меня не было ни малейшего желания.

– Наверно, потерял у выхода. Поищем в следующий раз.

Мы быстро пошли вниз по улице, перебежали на другую сторону и не замедляли шага, пока не оказались в сотне метров от дома, чьи очертания едва угадывались в ночи. Моя рука все еще была в пыли, покрывавшей надгробие, и я был благодарен темноте за то, что она скрыла слезы ужаса на моих щеках.

По улице Бальмес мы дошли до площади Нуньес-де-Арсе и остановили одинокое такси. До самой Консехо-де-Сьенто мы не обмолвились ни словом, Беа держала меня за руку и иногда бросала на меня непроницаемые, неживые взгляды. Я хотел ее поцеловать, но она не разомкнула губ.

– Когда увидимся?

– Я позвоню тебе завтра или послезавтра, – сказала она.

– Обещаешь?

Беа кивнула.

– Звони домой или в магазин. Номер тот же. Он ведь у тебя есть, правда?

Она снова кивнула. Я попросил водителя остановиться на углу Мунтанер и Дипутасьон, предложил Беа проводить ее до дома, но она отказалась и ушла, не позволив мне ни поцеловать ее, ни даже прикоснуться к ней. Она бросилась бежать, а я смотрел ей вслед из такси. В квартире Агиларов горел свет, и мой друг Томас глядел на меня из окна своей комнаты, в которой мы провели столько вечеров за шахматами и болтовней. Я помахал ему с вымученной улыбкой, которую он скорее всего не разглядел. Он не ответил. Его силуэт за окном был неподвижен. Он холодно смотрел на меня, потом исчез, и свет погас. «Он ждал нас», – подумал я.

Дома я увидел, что ужин был сервирован на двоих. Отец уже ушел к себе, и я подумал, не означает ли это, что он наконец решился и пригласил Мерседитас поужинать с ним. Я проскользнул к себе, не зажигая света, и вдруг понял, что в моей комнате кто-то есть и что человек этот вытянулся на моей постели, как покойник, со скрещенными на груди руками. Внутри у меня все похолодело, но тут я узнал храп и профиль с несравненным носом. Я зажег ночник и разглядел Фермина Ромеро де Торреса, похрапывавшего на покрывале с довольным видом и мечтательной улыбкой на устах. Я вздохнул, и спящий открыл глаза. При виде меня он удивился, явно ожидая увидеть кого-то другого. Он протер глаза, огляделся.

– Надеюсь, я вас не очень напугал. Бернарда говорит, что во сне я вылитый Борис Карлофф на испанский лад.

– Что вы делаете в моей постели, Фермин?

Он поднял взгляд с некоторым сожалением:

– Смотрю сон про Кароль Ломбард. Мы были в Танжере, в турецких банях, и я намазывал ее всю тем маслом, которое продают, чтобы смазывать детские попки. Вы когда-нибудь намазывали женщину детским маслом с головы до ног, ничего не пропуская?

– Фермин, сейчас полпервого ночи, и я на ногах не стою от усталости.

– Простите, Даниель. Просто ваш глубокоуважаемый отец настоял на ужине, и после него мне стало нехорошо, говядина действует на меня вроде наркотика. Тогда он предложил полежать тут немножко, сказал, что вы не будете против…

– Я не против, Фермин. Только слегка удивился. Оставайтесь в постели и возвращайтесь к Кароль Ломбард, она наверняка вас еще ждет. Кстати, залезайте под одеяло, сегодня жутко холодно, а не то вы что-нибудь подхватите. Я пойду в столовую.

Фермин кротко кивнул. Его синяки расцветились всеми цветами радуги, и голова с редкими волосами и двухдневной щетиной походила на упавший с дерева перезрелый фрукт. Я взял из комода одеяло, еще одно протянул Фермину, погасил свет и ушел в столовую, где меня ждало любимое кресло отца. В нем я скорчился, как мог, в полной уверенности, что глаз не сомкну. Едва закрыв глаза, я видел во тьме белые гробы, и тогда я открывал глаза и изо всех сил пытался отвлечься. Наконец мне удалось заклятиями вызвать видение нагой Беа, лежащей на одеяле в ванной комнате в мерцающем свете свечей. Затерявшись в этих счастливых воспоминаниях, я слышал отдаленный шум моря и, сам того не понимая, погружаясь в сон, плыл, должно быть, к Танжеру. Неожиданно я осознал, что это не море, а храп Фермина, но в следующее мгновение мир погас. За всю жизнь я не спал лучше и глубже, чем в ту ночь.