Бронислава Бродская - Мне хорошо, мне так и надо… [СИ]

Наконец-то! Мирей вышла на улицу. Маммография, которую она собиралась сделать с самой весны, была самым важным и единственным делом на этот день. Сев в машину, Мирей немедленно включила двигатель, и сразу во всю мощь заработал кондиционер. За окном разливался привычный канзасский зной. Мирей ехала домой, где её никто не ждал. Было ещё только два часа и перспектива совершенно пустого, ничем не заполненного вечера, показалась ей неприятной. К тому ей хотелось себя как-то за сегодняшние мучения вознаградить. Так, сегодня пятница, можно пойти в синагогу. В бога Мирей совершенно не верила, но в синагоге будет много знакомых, может после службы ей удастся затащить кого-нибудь в кафе, а уж потом она ляжет спать. Ой, нет, сегодня у них совместная трапеза, каждый что-нибудь своё должен принести. Да, решено: синагога, может её в гости пригласят, кто знает. Тут в этом убогом городишке, гордо именующем себя «Манхеттен», было мало евреев, они все преподавали в местном университете. Только с ними и можно было общаться. Как её вообще угораздило оказаться в Канзасе, в штате коровников и приземистых ранчо? Как странно сложилась жизнь! Мирей так давно ощущала себя американкой с типичной, ничем не примечательной фамилией, Грин, что почти и сама забыла, что она француженка, родилась в Париже, и фамилия её Розенталь, фамилия по которой французы безошибочно узнавали в ней еврейку. Здесь, в Америке, антисемитизм был незаметен, особенно в Канзасе, где люди проживали свою жизнь, никогда ни единого еврея не встречая. Они знали, что Мирей француженка и это само по себе уже было совершенно экзотично.

Мирей Розенталь родилась в Париже, в квартале Марэ, 10-й аррондисман. Все их соседи были тоже евреи. Когда в квартал забредали туристы, им советовали посетить музей иудаизма и показывали памятник Дрейфусу, про которого, честно говоря, мало кто слышал. Марэ — самый старый, благополучный и красивый район города. Розентали всегда жили в этом квартале, ходили в синагогу на улице Раве, пока нацисты её в 40 году не взорвали. Синагогу потом восстановили, но традиция была прервана, дедушка болел и посещал службу только по праздникам.

Иногда Мирей вспоминала, как в детстве они с ребятами бегали на кладбище Пер-Лашез, подходили к разным могилам, Мирей всегда останавливалась около могилы Жанны Эбютерн, возлюбленной Модильяни, которая покончила с собой на следующий день после его смерти. К могиле Мирей подходила, чтобы лишний раз убедиться, что женская романтическая любовь — это глупость. Уж она-то точно на эту удочку никогда не попадётся. В Париже каждый камень дышал историей, а здесь в канзасском Манхеттене? Скука, косность и провинциальная пошлость — вот что здесь! Раньше Мирей эти мысли часто приходили в голову, и она себя жалела, но сейчас Париж забывался ею всё больше и больше. Слишком давно она там жила.

Прадед Мирей поселился в квартале Марэ во время Французской революции, эмигрировав из Эльзаса. Дед Мирей работал на улице Розье, он возглавлял на французском телевидении особый еврейский канал Télévision Juive. Неподалеку от метро на улице Фран-Буржуа у них была большая, почти на весь третий этаж квартира с прислугой. Дедушка, учитывая его профессию журналиста, неплохо разбирался в политике, и весной 39 года за несколько месяцев до оккупации перевез свою семью на юг, где друзья сняли им квартиру в Марселе. Дедушка точно рассчитал, что в Париже оставаться опасно, и «если что», из Марселя морем они всегда успеют уехать. Там они всю войну и прожили, вернувшись в Париж в конце 44 года под самый Новый год. Никого из знакомых они на своей улице на застали, многие, как стало потом известно, погибли в лагере, кто-то уехал в Америку. Синагога лежала в руинах, и патриархальная атмосфера Марэ уже никогда не вернулась. После войны в квартале поселились сефарды, выходцы из северной Африки, которых дедушка считал чужаками. Мирей слушала рассказы бабушки и дедушки об этих страшных временах, но в её жизни никаких ужасных катаклизмов не было.

Мама и её младший брат воспитывались в еврейских традициях. Брата дед водил в синагогу, а мать должна была стать примерной еврейской супругой и матерью, но, видимо, тут-то и крылась причина происшедшего. Родители перегнули палку, мама связалась с плохой, как родители считали, компанией и отказалась следовать всем еврейским традициям, заявив, что она не хочет в своей жизни никаких религиозных канонов. Мама увлеклась американским джазом, танцевала буги-вуги, бредила Голливудом. К ужасу родителей ночевала дома не каждый день, а потом вообще уехала, предупредив родителей, чтобы они не беспокоились, что она сама может о себе позаботиться. Её не было года три, родители только получали от своей непутёвой дочери открытки к праздникам. Летом 48 года, она вернулась домой, похудевшая, загорелая, в чем-то страшно изменившаяся, и беременная. Сын их учился на адвоката и с ним у них не было особых проблем. Старые Розентали лежали в постели, и старик, возбужденно жестикулируя, проклинал дочь, говорил, что он умывает руки, что пусть она решает, как ей теперь быть, что это позор, и за что ему это, за что его бог наказывает… что делать, что делать… Бабушка на стенания мужа реагировала спокойно, она прекрасно знала, что никуда они дочь не выгонят, что родится ребёнок, а ребёнок — это в любом случае благо. «Узнай, от кого у неё ребёнок!» — кричал дед. Бабушка молчала, даже и не собираясь ничего у дочери спрашивать. «Ну, какая разница? Её ребёнок всё равно будет еврей. Так?» — говорила она. «Так», — соглашался дедушка со вздохом. Мама на время, как бабушка потом рассказывала, присмирела, никуда не ходила. Родила она в частном роддоме, в конце 48 года девочку, Мирей, чернявую, мелкую и некрасивую. Бабушка с дедушкой во внучке души не чаяли. И даже перед немногочисленными теперь знакомыми дедушка отнюдь не тушевался, что у дочери всё вышло не по-человечески, не так, как должно было бы быть в нормальной еврейской семье. «Ну, вот, — говорил всем дедушка, — наш народ стольких потерял, надо восстанавливаться, мы делаем, что можем».

По обычаю, дочь называет отец, и дед собрался назвать девочку Деборой, но не тут-то было. «Нет, она будет Мирей», — настаивала мать. Дед обиделся, но промолчал, да и что он мог сделать. Пару месяцев мать старалась Мирей кормить, но потом она опять стала исчезать из дому, и бабушка безропотно взяла на себя все заботы о малышке. Нашла ей еврейскую кормилицу, покупала красивые дорогие вещи, игрушки. Мирей пошла в еврейскую частную школу на улице Розье.

Когда сейчас Мирей вспоминала своё раннее детство, она всё ещё представляла себе экстравагантных мужчин в чёрных костюмах с длинными бородами и выглядывающими из-под шляпы завитками и косичками, а немного в стороне красивых женщин в париках и платках. Рядом шли нарядно одетые дети, её одноклассники. К середине 50-х жители квартала стали другими, довоенных евреев, как их семья, уже почти не осталось и на идише говорили немногие. Кое-кто из новых соседей уезжал в Палестину, которая теперь называлась Израилем. Дедушка может тоже уехал бы, но у него уже не было необходимой для этого энергии. Из своего детства Мирей хорошо помнила празднование бат-мицвы. Бабушка готовила её, заставляла читать молитвы. «Мирей, деточка, тебе всю жизнь придётся читать субботнюю молитву для своей семьи. Ты должна знать её наизусть». Если бы бабушка тогда знала, до какой степени ничего этого её деточке в жизни не пригодится, она бы страшно расстроилась. Бат-мицву пышно отпраздновали дома, Мирей пригласила трёх подруг из школы. Мать в то время находилась где-то в Тибете и не приехала. Все еврейские обычаи семьи ей к тому времени были совершенно безразличны. Насколько это действительно ранило дедушку и бабушку, Мирей не знала, ей и в голову не приходило думать об их переживаниях.