Бронислава Бродская - Биарриц-сюита [СИ]

Переводчица была простенькая молодая женщина, ее французский был беглым, правильным, хотя может и недостаточно богатым и нюансированным. А ему как раз и были важны нюансы. В простоте он и сам мог сказать… Борису опять вспомнилась Марина. Он был уверен, что с ней, как с переводчицей режиссерам работать легко. Она не была посторонней, она не просто знала иностранные языки, она понимала суть дела, а это разные вещи. Впрочем, положа руку на сердце, сама Маринина специальность представлялась Борису невнятной. Она жила в Питере, работала, или вернее, служила в Мариинке, но кем? Переводчицей, репетитором, помощником режиссера? Когда Марина жила в Швейцарии, ему казалось, что она станет, как бабушка, преподавателем, профессором в хорошем гуманитарном институте. А она не стала. Почему так вышло? Борис вспомнил, как она приезжала из Женевы, пробовала поступать в студию к Фоменко. Прошла на второй тур, но ее, в результате, не приняли. Она вернулась с таким лицом, что они с Наташей сразу все поняли. Как Марина плакала, закрывшись в маленькой комнате! Они с Наташей ее не утешали, не стучали к ней в закрытую дверь. Он, было, попробовал, но Наташа сказала: «Не трогай ее! Пусть поплачет.» Марину было жалко, но в глубине души, Борис с Наташей были даже рады, что судьба дочери не будет связана с театром. Они сами прослужили в театре 35 лет, и знали, что театр — жестокая вещь! Говорить об этом Марине было бесполезно, а тут фортуна сама распорядилась, т. е. все к лучшему в этом лучшем из миров. Но, получилось, что «не к лучшему»: Марина хотела связать свою жизнь с театром и связала. Она жила новостями Мариинки, рассказывала о премьерах, знала артистов труппы, режиссеров, на нее рассчитывали. Было видно, что Марина обожает свою работу и это было ему немного обидно. Они — известные артисты, высококлассные профессионалы, а Марина — кто? Какое-то занижение планки!

Она ничего им никогда не рассказывала о своей личной жизни, но кое-что скрыть было невозможно. Борис знал, что у Марины был затяжной и несчастный роман с известным оперным режиссером. Они познакомились в Швейцарии, Марина ездила с ним по европейским странам, потом, уже когда она жила в Питере, он туда был приглашен, и она с ним участвовала в постановке пьесы по Мадам де Сталь. Борис вздохнул. Для него было бы унизительно все время находиться в тени другого человека. Может это естественно для женщины? Они западают на талант? Борис не знал, но Наташа бы от этого очень страдала, она и сейчас с трудом принимала его занятость и востребованность, втайне завидуя, что возраст для дирижера не помеха, а для нее, певицы, наоборот, катастрофа. Он, кстати, и не считал, что она — менее талантлива, чем он. Но, он профессионально рос, а она — шла вниз. Обидно, но естественно. А Марина? Ей под сорок, и она до сих пор почти «на побегушках» в колоссальном театре, где не на жизнь, а на смерть борются самолюбия и амбиции. Марина не принимала в этой борьбе никакого участия, никому не была помехой, никого не мечтала подсидеть, не билась за роли, не ждала рецензий. Может это было хорошо? Может быть, но он бы так жить не хотел.

Он знал, что у них с Мариной лучшие отношения, чем у нее с матерью. Марина была его дочь, они понимали и любили друг друга, но, вот парадокс: Марина не могла ужиться не только с матерью, но и с ним. Когда им приходилось подолгу бывать вместе, возникало раздражение, в воздухе разливалась нервность, сдерживаемое недовольство, ведущее к вспышкам, ссорам, взаимным обвинениям. Они оба начинали кричать, а Наташа уходила и закрывала за собой дверь. Что ж… Борис понимал, почему Марина решила жить в другом городе. Да, собственно, он уже никак не мог ни на что повлиять. Просто денег подкидывал, когда мог, а мог он нечасто. Борис опять вздохнул. Пора было ехать на репетицию. Если бы они просто выступали сами по себе, он бы так не волновался, но солисты… как они встретятся, как сработаются, какая будет пресса? Предательски начинала болеть голова и Борис предусмотрительно принял таблетку пенталгина.

Они должны были выступать в здании театра Байонна, современном помещении, с хорошей системой звукоусиления. И все-таки, поскольку здание было приспособлено для разных зрелищ, то хорошей акустики ждать не приходилось. Борис огорчился, но тут уж ничего было не поделать. Он сидел в небольшой репетиционной комнате за сценой, посреди которой стоял довольно обшарпанный концертный рояль. Оркестр уже был на сцене, ребята настраивались под руководством Саши. В дверь постучали, Борис поднялся навстречу Пьеру-Лорану Эмару. Они улыбнулись друг другу и пожали руки. Борис видел Эмара лет десять назад в Германии. Музыкант постарел и выглядел на все свои: плотный, черноволосый мужчина под шестьдесят, с тонкими губами и морщинами на лбу. Пианист он был очень хороший, но не джазовый, как Крамер, с которым они исполняли Равеля в Москве. Честно говоря, Борис и за Вальс волновался: он был странным произведением, очень сценическим, и это был не просто вальс, который было бы сыграть относительно просто. Там было другое: через легкость танцевальности, изящной, нарядной, кипучей, взвинченной, почти как у Штрауса, прорывается грандиозная картина «гибели среди блеска». Вот что было типично Равелевским. Вся эта цепь разных вальсов, спады, подъемы, упоительно беззаботных, красочных, бравурных, нежных, сочных — и вдруг… там слышно что-то неизбежное, мятущееся. Музыкальную ткань начнет лихорадить, и все темы, такие раньше пикантные и праздничные, превращаются в страшные, зловещие, неудержимые, потоки.

А Концерт … сколько там джазового, неклассического, остро современного. Крамер умел передать это просто блестяще. Вот, черт… Даня Крамер с ними с удовольствием проехался бы по Лазурному Берегу , но его же не приглашали. Нужно работать с каким-то Эмаром. Ладно, пусть не «каким-то», но Борис так хотел поработать с Крамером, но… кто у него спрашивал! «А вот мы сейчас и увидим, что получится», — думал Борис, пока они шли с Эмаром к сцене. Переводчица была наготове, но Борису она была пока не нужна. Он по-английски представил Эмара музыкантам и оркестр поднялся, чтобы с ним поздороваться. Официальная часть была сзади, и солист сел к роялю. Борис посмотрел на часы. Ему надо было все успеть. Вальс они уже поиграли, сейчас надо было репетировать Концерт , а затем Цыганку , хотя скрипач еще не пришел. Борис не был уверен, останется ли Эмар слушать репетицию дальше, или уйдет.

Борис прогнал все по-первому разу и очень устал. Эмар играл замечательно, но не совсем так, как это «видел» Борис. «Ладно, пусть будет так… Уже ничего не переделаешь. Главное, мой оркестр не подкачал.». Он пожал Эмару руку, ребята опять встали, и артист ушел в кулису, включая свой телефон. Было видно, что он тоже устал. На сцену уже выходил Огюстен Дюме. Борис слушал его записи, но лично знаком не был. Дюме был маститым скрипачом, примерно одних с Борисом лет. Космополит, как и Эмар, с какими только оркестрами он не играл. Работать с Дюме было престижно и ответственно. Этот скрипач играл и с Караяном и с Лондонским симфоническим оркестром. Для оркестра Бориса это была честь. Ребята и сами это понимали: Борис видел их опущенные головы и растерянные глаза. «Сейчас как мы мэтру налажаем… надолго запомнится.» — думал Борис, улыбаясь и всем своим видом стараясь показать уверенность в своих силах. Дюме, высокий, худощавый мужчина, в очках, с тонким, нервным, интеллигентным лицом, с длинными волнистыми волосами, оказался, на удивление, простым и демократичным дядькой. С такими всегда приятно работать.