Бронислава Бродская - Биарриц-сюита [СИ]

Она по-настоящему очнулась только когда отец Исидор каким-то другим тоном обратился ко всем присутствующим: «Дорогие братья и сестры! Этой женщине, возрожденной в таинстве крещения, дарована новая жизнь… ибо она стала чадом Божиим…». Марина помнила, что у нее было странное состояние: с одной стороны она безусловно прониклась всей атмосферой торжественного события, вера казалась ей спасением от одиночества, от бед и уныния, но… с другой стороны: нет, ей пока было странно считать себя «чадом божиим», она боялась, что не сможет сдержать только что данные обещания: отрекаюсь… от сатаны, от греха, от греховных мыслей. Разве она сможет? Укрепился ли ее дух? Желанный экстаз не наступал.

С отцом Исидором Марина почему-то виделась теперь гораздо реже, он был занят, и ей стало стыдно отвлекать его своими сомнениями. «Молись! — сказал бы он ей. Бог услышит тебя!»

Марина пробовала молиться, она давно знала две основные молитвы, но… это не приносило облегчения. Она по-прежнему впадала в смертный грех уныния, но зато, многие происходившие в ее жизни вещи стали казаться ей, «новой» — объяснимыми. Марина ловила себя на том, что любое событие, поступок, свой или чужой начинали восприниматься ею с христианской точки зрения, нехристиане с их материалистическими установками казались примитивными существами, в чем-то низшими, не способными понять глубину мироздания, а главное ее, Маринину душу. Что с них было взять, если они даже существование души брали под сомнение. Мир был сложен, но… если задуматься, то во всем находился смысл, а если не находился, то… только потому что никому было не под силу постичь божий промысел, его надо было просто принять… а они не принимали и Марина злилась, «злобилась», как говорили в церкви, а потом каялась, понимая, что грешит. Сделать с собой она ничего не могла.

Несколько раз Марина с подругой ездила на электричке в Тихвин в Ново-Введенский женский монастырь. Подруга была знакома с настоятельницей, игуменьей Домникой. Марина изучающе смотрела на монахинь в черных длинных одеждах с крестом на груди. Среди них были разные женщины, в том числе и с высшим образованием. У каждой было свое дело: некоторые сновали по двору, вели довольно большое хозяйство, другие вышивали, шили, потом их продукция продавалась. В монастыре устраивались детские праздники для сирот. Мать Домника заводила их с подругой в разные помещения, сестры приветливо кивали. Молитвы, послушание, неукоснительное следование канонам: монотонная, специфическая жизнь со своим укладом, радостями и горестями. Марине в голову приходили дурацкие мысли: «Интересно, насколько часто они меняют свою одежду? А можно ли им принимать ванну?… Наверное нет… А я так люблю лежать в ванной. Как плохо, что все должны есть одно и тоже, но… живут же они тут, никто не уходит… Почему?»

Иногда в очень плохом настроении Марина серьезно рассматривала возможность собственного воцарения в этом монастыре. А почему бы и нет? Ни семьи, ни обязательств, в Ново-Введенском монастыре были интеллигентные женщины, там даже преподавался вокал…, а на черта ей вокал? Учат петь церковную музыку, другая музыка «не по чину», а если хочется послушать Травиату ? Да, так ли ей нужна Травиата ? Может сделать это? Прекратятся ее мучения по-поводу семьи: получится, что дело не в том, что она не может создать семью и родить ребенка, а — это ее выбор, то-есть — не «не может», а «не хочет»! Но… как же родители? Это их убьет. Как же надежды? Театр? Литература? Друзья? Компьютер, социальные сети? Хачапури с сыром, в конце концов? Душистая ванна у себя дома? Вино? Сочные матерные слова? Да, нет, какая из нее «христианка», если она не может решиться променять хачапури на служение богу?

В глубине души Марина понимала, что все кого она знала «в миру», подумают, что она ушла в монастырь от неудачливости, ушла спасаться от одиночества, от неудовлетворенности жизнью, что она… просто слабый человек, убегающий от проблем. Все посмотрят на нее с соболезнованием. Ничего люди не понимают: чтобы совершить такой поступок, как раз и нужна была сила, а Марине ее не доставало. Она знала, что не сможет пойти за Христом без оглядки, ведь монастырь был не для тех, кто не мог жить с людьми, а для тех, кто не мог жить без бога! А она, разумеется, могла. Да устранит ли монашеская жизнь из ее души смятение? Она не знала ответа, была несчастлива, но и жить евангельской жизнью с вышиваниями была не готова.

Когда Марина была сильно занята работой, мысли о монастыре ее полностью покидали, даже казались абсурдными. Она жила творческим накалом других, переживала, волновалась, выкладывалась и достигала состояния, близкого к счастью, но в периоды профессионального затишья, она вновь делалась плаксивой, раздражительной, желчной, упрямой, прошедшей «пик формы» сорокалетней женщиной. Ей еще не было сорока, но… было понятно, что и через два года в ее жизни ничего не изменится.

Марина вышла на кухню, и стала готовить себе ужин. Положив на тарелку омлет с салатом, она уселась перед телевизором. Часы на стене показывали пол-одиннадцатого: через час у папы в Биаррице начнется концерт. Сильных переживаний за отца у нее не было. У папы была своя жизнь, у нее — своя. На следующей неделе ей снова придется ехать в Сочи… «А вот и хорошо! Туснусь и развеюсь. В Сочи относительно тепло и пахнет морем!» — Марина улыбнулась, вспомнив, как в школе они всем классом ездили туда на экскурсию, на весенних каникулах. До этого она никогда не видела зимнего моря. Подойдя к кромке прибоя, она провалилась в ледяную воду, намочила сапоги и штаны. Все ей сочувствовали, жалели, одновременно посмеиваясь: эх, Маринка… в своем репертуаре. По телевизору по каналу Культура показывали передачу Игра в бисер — лекции по литературе. Марина принялась с интересом смотреть программу о Фицджеральде. Скоро можно будет ложиться спать. Воскресенье заканчивалось.

Борис протянул вперед правую руку с палочкой, он уже не раздражался, не фиксировался на погрешностях, он сам стал исполняемой музыкой, она текла с ним, с его телом, когда каждый звук расцвечивался движениями его рук. Он стал с оркестром одним целым, с каждым музыкантом в отдельности. Они чувствовали друг друга глазами. Борис знал, что все воспринимают каждый оттенок музыки точно также как он.

Мощный, чисто русский, неведомый здесь Глинка. Зрители не знают русского рыцарского романа в стихах, не слушали всей оперы, но увертюра должна «лететь на всех парусах»… они так и играют: радостная энергия, неясная тревога, сказочная фантазия. Все динамично, стремительно, и в тоже время видны величие и сила увертюры. Другая музыка, не западная, но… она должна быть понятна: любовь, победа добра над злом! Русская аудитория знала и «аккорды оцепенения» и «гамму Черномора»… для них в увертюре уже звучали много раз слышанные арии, но здешняя публика ни про каких Руслана и Людмилу не знала… просто людям следовало услышать: «вот русская музыка!», она другая, но прекрасная. Борис был в каком-то трансе, вся его нервная энергия была сейчас сконцентрирована в музыке, в рождаемых под его руками звуках… Вот и все: мощный ликующий финал: пир, праздник, преддверие торжества! Борис больше не волновался, его состояние не было волнением, он хотел работать, был весь наэлектризован. В зале не захлопали, но зашевелились, стало чуть шумнее. Борис ушел за кулисы.