Феликс Кандель - Грех жаловаться. Книга притч с извлечениями из хроник

– Чего делали, то и делайте.

– А нам за это чего?

– Вам за это корма.

Набежала из-за бугра змея Авдотька и с кулаками на Кирюшку:

– Чтоб тебе выщипало! Язва тебе в брюхо! Уведи тебя татар!..

– Экая ты блекотала, – сказал Кирюшка. – Дать ей тычка?

– Дай.

– А мне за это корма?

– И тебе корма.

И Авдотька улетела обратно.

7

Горох Капустин сын Редькин сидел на бугре, на резном табурете, владения с высоты оглядывал.

Веселили его баловники-потешники при желании. Прела на печи Кокорюкова Пелагея, девица на выданьи, готовая к незамедлительному употреблению. Самовар кипел в ожидании. Водочка-закуска. Сладкие заедки. А силач Кирюшка, по должности горлан, кругами ходил по деревне и тычки раздавал.

Чуть что, за бугор.

За Кирюшкой – на шаг позади – втрусочку бежала змея Авдотька, злюка-баба, советы советовала:

– Ты бы, Кирюша, поспал.

– Какой поспал, – отвечал на ходу. – Какой поспал? Вся деревня на мне. Кому спасибо, кого за бугор.

Новые времена пришли в Талицу, новые – на удивление – порядки.

Великое благоденствие с тишиной и управа на всех.

Никто на сосне не сидел и на Москву не глядел. Пришел Кирюшка, потряс дерево, они и попадали: Беспортошный Мина да Грабленый Роман.

Никто под мостом не лежал и гостей не встречал. Прошел мимо Кирюшка и лбы отщелкал: Сердитому Харламу да Нехорошке Киселю.

Небо кольями не подпирали: пусть валится. Пятен родимых не отмывали: так проживет. Толокно в речке не месили, боталами не звенели, бултыхи не считали, а дружно вспарывали землю сохою, чтобы провиант был.

При виде Кирюшки даже куры неслись безостановочно, свиньи поросились, коровы молоком исходили, бабы ребятишек рожали.

Все были при деле, все старались, а в обед Кирюшка жрал до выпуча глаз, и Авдотька, надсаживаясь, чугуны от печки подтаскивала да желала втихомолку:

– Чтоб тебе глотку заклало!..

Но вслух сказать остерегалась: чуть что – за бугор.

Горлан Кирюшка был зорок и вездесущ, следил за деревней старательно, прохлаждаться не давал, в редкие моменты объявлял зычно:

– Иду до ветра мочиться.

И все тогда отдыхали.

Радоваться бы теперь на всеобщее старание, доходы подсчитывать, но Горох Капустин сын Редькин хмур бывал непрестанно, вял и раздражителен на радости жизни.

Отпуская его на отдых-кормление, подмигнул царь дурным глазом, кромешники подхватили под руки, снесли в подпол, в гроб уложили и крышкой прихлопнули.

– Не велико ли? – с ухмылкой спросил Схорони Концы, гвоздь вбивая со смаком.

– Велико!.. – заверещал изнутри в ужасе. – Этот не по мне! Бултыхаться стану!..

– Ладно уж, – разрешили. – Живи пока. Подрастешь – твой будет.

Отъезжая от царских хором, слышал гогот из дома, заливистое жеребячье верещание, рожи кривые из дверей: "Подрастешь – твой будет!.." – ёкало с той поры под сердцем, как жила надорвалась, дыхание обрывало на подъеме, безрадостно было и неспокойно.

Выглядывала из избы прогретая на печи Кокорюкова Пелагея, руки тянула – принять и усладить, но он ею пренебрегал: что холодной, что подогретой.

Кипел самовар с раннего утра, кисла закуска на столе, черствели заедки, но он и слюны не сглатывал.

Выкатывались клубком баловники-шалопуты, Журчала с Бурчалой, слезы ручьем лили:

– Барин, беда! Ноги под столом перепутали: где чьи – не понять!..

Но шут и на это не улыбался, даже губой не кривил.

Шут вспоминал прежние свои успехи, бычий пузырь под мышкой – прук да тпрук, шумный гогот царя-батюшки, рыхлое дрожание подбородков у царицы-матушки. Перехохатывал Капсирку с Матросилкой, пересмеивал Лгалу с Подлыгалой, и даже скрюченный карла Страхулет, от природы потешный, с горя уходил под стол, бояр щипал за припухлости в штанах, а они лягались в ответ.

Бывали времена – один он доедал из царских тарелок, вылизывал до донышка по особой милости и языком цыкал, чтобы покорчились злобные завистники от обид-огорчениий.

Повел баловников в дом, открыл сундучок, развернул тряпицу – телячьи пузыри в сохранности.

– Сам сделал. Сам и трещал. Успех был – вам и не снилось.

А они с небрежением:

– Это, барин, старье. Это все могут.

– Я придумал, – сказал с обидой. – От меня пошло.

– Пошло и ушло.

Надулся на целый день.

Обиделся кровно.

– Тычка и за бугор... – подпугивал ненароком.

И опять не улыбался, хмур и неутешен.

8

Ночью проснулся на печи, под низким давящим потолком, в спертой избяной духоте, воздух похватал частыми, непослушными вдохами.

На сердце улеглась грузная неодолимая тяжесть, – или это Кокорюкова Пелагея навалила без стеснения могучие свои прелести?

Сбросил с себя пухлую руку, отпихнул неохватную ногу, но тяжесть не ушла – осталась, и жилка дрожала внутри, истончившаяся, волосяная, душу сжимая тоской.

Вышел на улицу под распахнутое прозрачное небо, на влажный холодок с травяным настоем и постоял, передыхая.

Деревня спала, умаявшись за день, затырканная неугомонным Кирюшкой. Собаки затихли – не гавкали, чтобы не ослушаться суровой команды: днем – работать, ночью – всем спать! Храпел лишь Кирюшка, избу сотрясая, ноги из двери торчали, внутри не помещаясь, а снаружи, возле крыльца, свернулась в клубок змея Авдотька, ногу ногой чесала по-собачьи.

Блоха с половика заела.

Это была его деревня, выслуженная за долгое пердячье кувыркание, сладостная своим наличием, чтобы утешился на старости, – но отчего-то не утешалось.

В стороне, у изгороди, сидел на пеньке малоумный старик Бывалыч и звезды оглядывал.

Велики. Ярки. Переливчаты.

Хоть сейчас на царский венец.

Сел рядом на свободный пенек, тоже задрал голову.

– Сидишь?

– Сижу, – ответил Бывалыч. – Знаки караулю с неба.

– Знаки?

– Знаки. Когда начнется.

– Чего начнется?

– Этого я не знаю.

Был он тих. Покоен. Мягок обликом. В себя углублен. Глаза – те же звезды в ночи.

На малоумного не похож.

– Ты когда спишь?

– А никогда, – ответил Бывалыч. – Знак чтобы не пропустить.

Холодно стало.

Поежился.

– Думаешь, скоро?

– Скоро, – сказал. – К тому идет. В ребятишках, помню, потолки были – не достать. Крыша – не залезть. Небо – не охватить. Молодость подошла: потолки над макушкой, крыша – на цыпочках, небо – докинуть можно. К старости – крыша с полом сдвигаются. Небо с землей. Что потолок, что небо с облаком – одна над головой доска. Но жить пока можно. Я живу.

Подумал. Повторил про себя сказанное. Подивился.

Откуда малоумному этакая заумность?

– Это я днем малоумен, – пояснил Бывалыч. – А ночью все спят и сравнивать не с кем.

Встал. Потоптался возле.

– Знак будет... скажешь?

Пообещал твердо:

– Знак будет – скажу.

Шебуршнулся в избе силач Кирюшка, пригрозил невнятно: