Феликс Кандель - Грех жаловаться. Книга притч с извлечениями из хроник

Поели. Легли. Огоньки в костре вытухли.

А не спят…

– Барин, тебе не боязно?

– Не, – сказал. – Мне страшно.

– И нам страшно...

Лежали. Слушали шепоты леса. Глядели во тьму, глаза раздирая.

– Барин, нас теперь убивать будут?

– Будут. Если поймают.

– За что, барин?

Ответил:

– Тебя гнетут, а ты гнетешь. Тебя унижают, и ты унижаешь.

– Почему так?

Подумал:

– От страха от единого. Не ты, так тебя.

Помолчали.

Дружно подрожали в ознобе.

Забормотал Воняло, тайну раскрывая:

– Чтобы болота были – непроходимы. Заросли в лесах – непролазны. Стены непробойны. Башни неподступны. Подкопы неприметны… За болота уйду. Зарослями укроюсь. Стенами огорожусь. Башнями задвинусь. Подкопами сбегу в вечную непролазность... Тогда еще ничего. Жить можно.

Поворочались.

Повздыхали:

– Нас возьмешь?

Ответил:

– Спите, ребята. Охотник добежит до источника...

Сны сладкие. Видения легкие. Улыбки светлые.

Как медом по губам мазнули...

13

Прочухались на рассвете, а над ними стоят.

Кирюшка с мужиками. Авдотька на телеге. Да лошадь в пене.

– Гоном гнали, – похвасталась Авдотька. – Лётом летели. Кобылу запалили и мужиков без счета.

Кирюшка добавил с похвальбой:

– У меня скоро. Как дам – семеро издохнут!

– Семерых взять негде, – с земли сказал шут, подванивая неудержимо. – Нас трое всего.

– А на троих и замаха жалко.

Погнал пешими назад.

Из буерака ползком на бугор. С бугра кувырком в овраг.

Кирюшка развалился в барском возке, ноги выложив на оглобли, а мужики шагали рядом, чесали богатырские пятки.

– Батюшка, – советовали, – ты бы разулся. Чесать способнее.

А он – капризно и нараспев:

– Вы покруче, покруче. Чтоб через сапог пробирало.

Авдотька трусила сбоку, глядела на шута без жалости:

– Говорила тебе: удави Кирюшку. Теперь он тебя удавит.

Отвечал со смирением:

– Старый дурак, Авдотька, глупее молодого...

К Талице его подвозили на телеге.

Воняло лежал на животе, отвернув вбок голову, ноги висели по одну сторону, руки по другую, сердце не трепыхалось на тонкой жилочке, а камнем лежало не на месте, отдельно.

– Барин, ты жив? – спрашивали баловники, поспешая.

Отвечал без звука:

– Что лошаденка? И пар вон...

По Талице шла суетня – мужики с бабами.

Кто с ведром, кто с лопатой, кто с топором.

Раствор замешивали в колодце, чтоб побольше было. Печь клали споро на полулицы. Лес сводили на дрова – ту печь топить.

– Это чего? – грозно спросил Кирюшка и кулаки навесил.

А они – с общим поклоном:

– Это тебе, батюшка Киприан. От благодарных поселян да за непомерные заслуги. Чтобы лежать на теплых кирпичах во весь исполинский рост, ни в чем стеснения не иметь.

Возле печи суетилась Авдотька, пришептывала торопливо:

– И мне сложите. И мне! Лежаночку. Какую ни есть приступочку. Возле друга моего Кирюши.

Мужики клали раствор и степенно советовали:

– Батюшка, пореши Авдотьку. Будет уж ей блошиться.

Кирюшка причесывался пятерней, охорашивался, отвечал томно:

– Так уж и пореши... Она под барином была. Мне лестно.

Скинули Вонялу на землю и пошагали квас пить.

С кислинкой. Из барского погреба. На ржаной корочке.

– Убили бы, – подумал без боязни. – Вот радость...

Распластался давленой лягушкой.

– Чего это – убили, – сказала Авдотька на отходе. – Мы тебя, изменника, царю выдадим. Мы тебя, умышленника, на лютые муки. Нам за это – подарочек.

И поскакала за всеми квас разливать.

Без нее никак...

Травинка лезла в ноздрю. Пожухлый листик колол щеку. Возле самого его глаза надрывались суматошные мураши, волокли с натугой живую еще муху.

Живая – она слаще.

Сидели рядом баловники, повязанные накрепко, да малоумный старик Бывалыч.

– Разъясни... – шепнул с земли. – Почему и за что?

– Куда мне, – прикинулся тот. – На свету я дурак. Стемнеет – поговорим.

Потерся щекой о траву, сказал слабо:

– До темноты мне не быть...

Бывалыч вздохнул, огляделся по сторонам:

– Ты на мужиков не держи, – сказал. – Одичали. Выдурились. С пазов сошли. По лютости времен хоть за кого теперь, хоть на кого... Будут времена потише, они и помягчеют.

– А будут?

Помолчал.

– Пока неизвестно. Знака нету.

Баловники вскрикнули хором:

– Барин! Обоз идет! Откель? Оттель! Откуль? Оттуль! Откедова? Оттедова!..

Задрожали дружно...

14

Втекал с просеки обоз – без конца длинен.

Лошади тянули дружно, сытые и ухоженные. Возчики прикипели к облучкам. Гарцевали вокруг свирепые кромешники с метлами у пояса, щурились неласково на окрестности, губы задирали по-собачьи и клыки открывали.

Казну везли – сотни возов – в лубяных коробах. Сундуки с одеждой. Бочки с провиантом. Посуду для царского стола. Перины с одеялами. Всякое разное, в пути пригодное.

Возов было без счета, не на один час, а мужики стояли по деревне без шапок, кланялись в пояс.

Потом закричали кромешники – сатанинское войско, защелкали плетьми, потеснили конями: все на колени бухнулись, лбы в землю уткнули.

Выкатывалась крытая колымага, дом на колесах – лошади шестерней.

Выплясывал на жеребце Схорони Концы, главный охранитель, глаз с колымаги не сводил.

Внутри, на подушках, невидный со стороны, возлегал в одиночестве неистовый владыка, мрачен и свиреп, проборматывал и дико вскрикивал, как доругивался с врагом-переметчиком:

– ...отступившему и поправшему, разорившему и осквернившему… Или мнишь, окаянный, что убережешься?.. Так нет уж, нет уж!!

Волосы вылезли на голове.

Волосы вылезли из бороды.

Усы, ресницы с бровями: не по годам дряхл.

Гнил заживо и повсюду, надувалось на боку гнойной килой, взбухало по телу волдырями, лопалось, натекало понизу: тухлив и вонлив, многосмрадный гнилуша.

Был он безумен от страха смерти, пуглив от засад с отравами, броню поддевал под платье во всякое время, а под броней – вечная у него почесушка, зуд-свербёж, мокрота натечная с волдырей. С этого стервенел неистовый правитель, рычал, визжал, искалывал ножом подушки и колымажный полог, снова чесался яростно:

– ...которые простирают виды... На обладание престолом... Дерзая славы и бестрепетно хуля... Не будет этого, не будет!!

Следом за колымагой – вповалку на телегах, в перехлест рук с ногами, повязанные накрепко – тряслись на колдобинах чародеи с ворожеями, доки со смывалами, бабы-ведуньи и бабы-шептуньи. Переругивались визгливо, шипели, плевались, щипались по возможности, старые припоминали обиды и прежние свои ведмения.

Порчу смывали на стоянках наговорной водицей, отшептывали волдыри, заговаривали мокроту с почесушкой, ворожили на свербёж и нутро щупали.

Но снова надувалось гноем, липучевонючим подтекало по спине и в штаны, и в ярости жег ведунов на костре, ворожей со смывалами сёк саблями.