Феликс Кандель - Грех жаловаться. Книга притч с извлечениями из хроник

Антип Пирожок готовил сундук к свадьбе дряхлой уже, отяжелевшей рукой, чтобы все видели достаток невесты, чтобы жизнь у Арины заладилась киноварно-охряная – не угольно-пепельная – с оранжево-голубыми цветами-тюльпанами.

Ланя Нетесаный весело вышагивал теперь по насыпи, плясовую отбивал на радостях – молотком по рельсам, а Арина прикладывалась в неурочное время к подушке, стыдливо укладывала руки поверх одеяла.

Хлопотливая до того и безотказная: девкам на удивление.

– Мать, – спрашивала Фенька с интересом и озабоченно. – Ты, мать, рожать еще станешь? Говори давай, не то я начну.

Годы у Феньки не подошли, но всё прочее выспело и томилось в ожидании: принять и понести.

Фенька засиживалась в укрытии на краю поля и придумывала себе разные ласковости, которыми ее станут называть ухажеры, когда они у нее появятся. Запас ласковостей был ограничен, новые никак не придумывались, и это ее злило.

К ночи Ланя выносил сундук во двор, садился на приступочку, пел нехотя хрипатым голосом, как ехал издалека, а Саня слушал его, подрастая, ползал по дну на получетвереньках, приноравливаясь к неподатливому пространству, носом тыкался в подушку и засыпал так – задком кверху.

Был Саня по возрасту теленочком: на первую траву пошел.

А Арина уже не плясала по ночам и с кровати не сходила.

Ушли дни, легкие, сквозистые, когда несло по жизни пушинкой. Подступали ночи, грузные, давящие, паучьей хваткой высасывали до сухой шкурки.

Силы потрачены – можно умирать...

7

Пришла весна – вечным откровением, оттаяла на бугре Талица, пролились овражки, с Каргина поля заблажили одурелые вороны, но лед на реке не взломался, не полопался вдруг с пушечным грохотом, не сошел на низ, обкалываясь по пути, – прошуршал вяло и лег тихо на дно: примета – к тяжелому году.

Отворили чуланы, вытащили одежки – проветрить с зимы, а их мыши погрызли: тоже к беде.

Гадюк развелось прорвой, так и кишели под ногой: желтые, черные, в серую крапинку. Фенька-угроба притыкивала их рогулькой, кидала в костер, они и лопались на жару с потешным треском.

А поросенок жрал их живьем.

– Чего-то на нас надвигается, – говаривал Ланя – голова книзу. – Места кругом много, а теснит с боков.

Половина Дурака думал на это старательно, поглядывая с интересом на столбик с цифрой 374: чего они там надумали, в далекой Москве?..

Саня Нетесаный подрастал пока что, обтрагивая и ощупывая этот мир, повторял то и дело, путешествуя по дому:

– Стенка как называется? Стакан как называется? Сундук как называется?..

Мастер деревни Талицы Антип Пирожок учился мальчонкой у стариков и мог оттого многое: черепашить, мраморить, расписывать орешком, травяным письмом и тыканьем. Катание на санях – под дугой бубенец. Чаепитие с застольем – на столе самовар. Прекрасный вьюнош – в волосах пробор. Конь в поскоке: всяк скок на семь верст.

Приехали к мастеру с заказом из центра, чтоб расписал на выставку сундук-загляденье – цветами-колосьями-флагами, надпись пустил вьюном: "При солнышке тепло, при Сталине добро".

Эскиз положили на стол.

Но мастер поганиться не стал.

Деревни Талицы мастер Антип Пирожок расписывал то, что умел. А чего не умел, того не расписывал.

На то он и мастер...

Саня Нетесаный залезал в сундук и буквы разбирал с Ланей, как по букварю с картинками: "Деревни Талицы мастер Антип Пирожок для внучки своей Арины..."

Внучка его Арина лежала на постели, уже не вставая, глазом косила на сына.

– Куда это Саня идет? – приговаривал тот. – Куда Саня лезет? Саня упадет с лавки...

Падал. Пыхтел в слезах. Выговаривал с укором:

– Говорили тебе – не лезь...

Был Саня третьей травы теленочком, когда повезли по насыпи мужиков, в теплушках и на платформах.

Стриженых. С пыльными старческими лицами. Шеи стебельками из широких воротов.

Тоска легла на округу: омыть, обвыть и проводить.

"Вы, раны тяжелые, не болите; вы, удары бойцов, не губите; вы, пищали, не молотите..." – не отведешь и не заговоришь.

Девки стояли рядком возле будки, выглядывали мужиков в вагонах, а те смотрели на них сверху, руки на прощание тянули.

Фенька скакала козой по насыпи, подсаживалась на ходу, катила за компанию, а они трогали ее, мяли, щупали припухлости – каждому доставалось разочек, спрыгивала потом на подъеме, шла с оглядкой назад.

Была Фенька в разрешенных законом годах, но женихов отправляли гуртом на первую линию: довезти и убить.

И погромыхивало с запада, приближаясь, громом с военных полей, как наползало без жалости, ночными всполохами багрянило небо.

Нечего ждать, некого на помощь звать: простите нас напоследок, если чего не так...

8

Великан Великанович Самотрясов сидел на краю Среднерусской возвышенности, на обтертой штанами горе-приступочке, ногами болтал без охоты над Валдайской низменностью.

Пригорюнилась за компанию Алконост – птица печали.

Развздыхался Китоврас-человекоконь.

Вострогор – всем птицам птица – голову сунула под крыло от близкой напасти.

Радовался лишь батюшка-собака Калин-царь, которому хорошо тогда, когда другим плохо, но и он вида не подавал: наскочат богатыри Сухман с Колываном, навесят болтух-пощечин – окривеешь по гроб жизни.

Солнце проклевывалось по необходимости в новый, заведомо пакостный день и прикрывалось с опаской тучкой-пологом, чтобы снарядом не залепили в упор.

Великан Великанович Самотрясов поглядел на пуганое, неяркое светило и усмотрел краем глаза, что за Уральскими горами кто-то стоял, тень отбрасывая на Валдайскую низменность.

Голова на опенчатой шее торчала из-за Уральских гор, лопоухая и лохматая, жалостливо глядела на него светлыми глазками.

– Выходи, – приказал Самотрясов.

Он вышел из-за Уральских гор – худой-худой и ужасно застенчивый, встал на виду у Европы, вытянув руки вдоль тела, чтобы занимать меньше места.

То был последний на земле армизон, из таинственного армизонского племени, от которого никого не осталось на развод.

Это племя мало кто видел на свете, мало кто слышал о нем, потому что армизоны вечно сидели на корточках за Уральскими горами, краснея за человечий род, который пакостил без меры.

Краснели за всех и жалели каждого.

Изводились от жалости и худели без меры.

Исхудав, исчезали по одному без остатка.

– Ты кто? – спросил Великан Великанович Самотрясов, нахал от размеров. – Отвечай сейчас жа!

А тот уж почти не дышал, чтобы не занимать на вдохе лишнего места в жизни, тончал на глазах и опадал с лица.

Это был его друг, его старый новый друг, которого Самотрясов никогда прежде не видел, но которого всегда ждал.

У каждого человека должен быть друг, а великан – тот же человек, только побольше.