Булат Ханов - Дистимия [СИ]

Раздались аплодисменты. Я вдоволь потешил местечковое самолюбие.

По завершении тренинга Рыжов тепло пожал мне руку.

– Чувствую неловкость за инцидент в машине, – сказал он. – Вспылил.

– Мы друг друга недопоняли, – ответил я. – Проехали.

– Как замечательно, что вы упомянули о вчерашней драме! Она – отличный пример для подрастающего поколения, согласны?

– Безусловно.

– Кстати, обрадую вас, Максим Алексеевич. На творческом вечере сегодня выступит сам Кагэдэ, автор «Мотива». Он зачитает свежие стихи.

Я едва не хлопнул себя по лбу. О творческом вечере я позабыл.

– К сожалению, вынужден вас огорчить. Должен вернуться в гостиницу. Я выжат как лимон. Мне необходимо поспать хотя бы час.

– Поспите в самолете, Максим Алексеевич!

– В самолетах я не могу сомкнуть глаз. Приношу свои извинения.

Я вложил в тон такую вежливую непреклонность, какую только сумел. В подобных случаях важно убедить, что твое решение бесповоротно и принял ты его задолго до разговора.

Когда подъехал таксист, я поинтересовался, имеются ли у него диски с классической музыкой.

– Само собой! – сказал таксист.

Самодовольное выражение на его круглом лице малость смутило меня.

– Брамс есть? «Колыбельная»?

– Сейчас поищем. Ага, есть.

– Поставьте на репит, пожалуйста.

– Что?

– На повтор, – пояснил я. – Пусть всю дорогу эта композиция играет.

Убаюканный Брамсом, я вскоре задремал. Когда я был близок к тому, чтобы провалиться в сон, по бедру прошелся слабый разряд. Затем еще один и еще. По телу пробежала судорога. Я машинально запустил руку в карман брюк и провел пальцем влево по дисплею телефона. Спустя мгновение он снова завибрировал.

– Слушаю.

– Максим. Алло, Максим?

На другом конце зазвучал приглушенный, как из бункера, голос Августа Анатольевича. Жестом, напоминающим закручивание крана, я приказал водителю приглушить музыку.

– Слушаю, шеф.

– Всё в порядке? Вчера не дозвонился до вас.

– Зарядка кончилась, – соврал я. – Страшно выдохся, а так все по плану. Тренинги им понравились. Сегодня вылетаю обратно.

– Хорошо. – Август Анатольевич сделал паузу. – Меня тут уведомили, что вы пренебрегли приглашением.

– Каким приглашением?

– На творческий вечер.

– Само собой, – сказал я. – Во-первых, его включили в программу задним числом. Во-вторых, я валюсь с ног от усталости.

– Максим, выслушайте меня, – сказал Август Анатольевич. – По контракту вы вправе игнорировать любые пункты в программе, не связанные с тренингами. Литературные встречи как раз из таких пунктов. Более того, с человеческой точки зрения я тоже на вашей стороне. Никакие стихи заранее не оговаривались, это просчет организаторов, а не ваш.

По интонации чувствовалось, куда клонит шеф. Вот-вот решительное «но» перевесит все прочные «да».

– Но есть тонкости, так? – сказал я.

– Вы и сами в курсе. Если уедете в гостиницу, в Нертенггове обидятся и оставят на тренинг отрицательный отзыв. Напишут, что в «Достоинстве» работают высокомерные гады, которые плюют на заказчиков.

– Провинциальные загоны.

– Из-за провинциальных загонов наш рейтинг упадет.

– Понимаю.

– Поэтому, Максим, не портите отношения с клиентами. Пожалуйста. В дальнейшем мы их внесем в черный список, а пока не провоцируйте их.

– Шеф, я сейчас никакой.

– Сочувствую, Максим. Голос у вас поникший. Давайте поступим так. Вы вернетесь в Москву и отоспитесь два дня. Нет, даже три. А уже потом возьметесь за отчет – без спешки, без давления. Честно изложите, с каким произволом столкнулись в Нертенггове. Пока же отправляйтесь на творческий вечер и обозначьте там формальное присутствие. Пусть не думают, что мы пренебрегаем их гостеприимством. Договорились?

– Только ради того, чтобы исключить репутационные потери.

– Только ради этого. Через секунду я перешлю вам адрес художественной галереи, куда надо ехать.

Спустя мгновение я получил текстовое сообщение с адресом и дал таксисту команду поменять маршрут. Гребаная корпоративная этика с ее драконовскими правилами!

– У вас есть в коллекции что-нибудь тоскливое? – поинтересовался я у водителя. – Типа Шопена или «Радиохэд», например.

13

С самым невинным видом Рыжов встретил меня у художественной галереи, вычурной постройки в духе сталинского ампира, и протянул стаканчик с остывшим американо. Психолог притворился, будто мое возвращение поразило его.

– Отлично, что вы передумали! – Рыжов распахнул передо мной дверь, как швейцар. – Читать стихи или слушать музыку на плеере – это одно, а наблюдать за живым исполнением – всегда другое.

Закрадывалось подозрение, что надо мной издеваются.

По вахтерше в будке, по усатому охраннику с допотопной рацией, по настенному календарю у входа, по турникету с вертящейся в обе стороны планкой и доске объявлений, где афиши клеились вперемешку с правилами и предостережениями, моментально узнавалось казенное учреждение. Тем не менее экскурсовод, сухонькая старушка, именовала себя куратором, а выставочные залы – арт-пространством.

– Серпал Давидович предупредил, что у вас времени в обрез, поэтому покажу только самую необычную коллекцию, – сказала старушка.

Я поплелся за ней, обозначая формальное присутствие.

Экскурсовод привела меня в белый зал без мебели размером примерно с половину баскетбольной площадки. Полотна здесь и впрямь привлекали внимание – скорее сюжетами, нежели художественными приемами. Напротив, большинство картин были написаны небрежно, точно детьми, чья одаренность и свежий угол зрения вступали в досадное противоречие с нехваткой мастерства.

На одном из полотен над заснеженной тундрой воспарило бледное солнце, причем из контуров его лучей складывался хоть и не отчетливый, но легко угадываемый крест, замерший над ледяной пустыней, словно громадное распятие. На другой картине облаченная в белую рубаху девочка с соломенными волосами играла на скрипке, а ее тело ниже пояса самым грубым образом обрывалось, в результате чего туловище без ног будто врастало в непроницаемый черный фон.

Некоторые живописцы обладали совсем уж больным воображением. От изображения цветущего дерева на пригорке я отпрянул. Меня ошеломило, собственно, не дерево, а висевшие на нем, точно плоды, кости: череп, руки, ноги, позвоночник. Автор словно разбросал по ветвям кусочки пазла, в итоге собиравшиеся в человеческий скелет.

– Захватывает, – отреагировал я. – Сразу приходит на ум «Сатурн» Гойи, уродцы из экспрессионизма и прочие кошмарные сущности.

– Перед вами искусство иного рода, – сказала экскурсовод.

– То есть?

– Это – творения страждущих. Из реабилитационного центра. Их учат живописи, чтобы они выплескивали на холст глубинные переживания. Так они освобождаются от мучений.