Эдвард Сент-Обин - Патрик Мелроуз. Книга 2 [Молоко матери. Подводя итог]

Недавно Кеттл в очередной раз подлила масла в огонь: начала извиняться, что ничего не подарила Томасу на второй день рожденья. Она «все обыскала» (читай: позвонила в «Хэрродс»), но нигде не нашла «того чудного детского поводка, который был у тебя в детстве». «Хэрродс» подвел Кеттл, а на дальнейшие поиски сил у нее не осталось.

– Детские поводки просто обязаны вернуться в моду! – сказала она, словно бы еще не потеряла надежды подарить такой Томасу на двадцатый или тридцатый день рожденья – словом, когда мир одумается и вновь начнет производить детские поводки.

– Бедный Томас, твоя бабушка никуда не годится: даже не смогла подарить тебе поводок, – сказала она Томасу.

– Не хочу поводок! – ответил Томас, который в последнее время взял за привычку отвечать резким отказом или возражением на любую обращенную к нему реплику.

Кеттл об этом не знала и была потрясена.

– Наша няня так ругалась, когда поводок терялся! – заявила она.

– А я ругалась, когда на меня его надевали, – сказала Мэри.

– Ничего подобного, – возразила Кеттл. – Тебя, в отличие от Томаса, площадной брани никто не учил.

В прошлый раз, когда они гостили у Кеттл в Лондоне, Томас воскликнул: «Вот же блядь! Опять стиралка вырубилась!» – и нажал на кнопку давно не работавшего звонка для прислуги, установленную рядом с камином в гостиной.

Эти слова – «Вот же блядь!» – он услышал утром от папы, прочитавшего письмо из «Сотбис». Аукционный дом известил его, что картины Будена оказались подделкой.

– Какая пустая трата душевных сил! – сказал Патрик.

– А вот и не пустая. Ты ведь решил не красть их прежде , чем узнал о подделке.

– Вот именно! Если бы я узнал сразу, то принять правильное решение было бы куда легче. «Обокрасть родную мать? Как можно!» И не пришлось бы потом целый год думать, стоит ли мне становиться этаким межпоколенческим Робин Гудом, который одним добродетельным преступлением восстановит гармонию во Вселенной. Я ведь в буквальном смысле ненавидел себя за излишнюю порядочность – скажи спасибо моей дражайшей матушке, – сказал Патрик, стискивая руками голову. – Какой был конфликт! И все впустую.

– Про что говорит папа? – спросил Томас.

– Про липовые картины твоей гребаной бабушки.

– Нет, она не гребаная, – с серьезным видом покачал головой Томас.

– Выходит, Шеймус не первый, кто обманом вынудил ее расстаться с небольшим капиталом, доставшимся ей по наследству от моей гребаной бабушки. Какой-то пройдошливый парижский галерист провернул это несложное дельце тридцать лет назад.

– Нет, она не твоя гребаная бабушка, – сказал Томас. – Она моя гребаная бабушка.

Недавно в нем проснулось собственничество. Поначалу он не понимал, что значит владеть вещами, теперь же все на свете принадлежало только ему.

Первую неделю августа Мэри с Томасом провели вдвоем. Патрик вынужден был задержаться в Лондоне из-за сложного судебного разбирательства – называлось оно, по-видимому, «Джулия против Мэри», но пыталось сойти за что-то другое. Разве могла Мэри сказать, что ревнует к Джулии, когда уже через секунду от ревности не оставалось и следа? Порой она даже испытывала к любовнице мужа искреннюю благодарность. Мэри была одновременно ревнива и терпима к людским слабостям, и две эти черты могли ужиться в ней только при условии сознательного культивирования последней. Так и Патрик оставался в семье, и было чем покормить свою ревность – все счастливы, все довольны. Схема казалась простой и эффективной, но без подводных камней не обошлось. Во-первых, на Мэри иногда накатывала ностальгия по эротическим переживаниям бездетной молодости. Ее страсть достигла пика в ту пору, когда обеспечивала собственное неминуемое угасание, – перед беременностью. Во-вторых, Мэри злило, что Патрик намеренно портит семейные отношения, дабы вдохнуть новую жизнь в свой адюльтер. Так уж оно устроено: ему нужен секс, она не в силах его предоставить, он ищет ласки на стороне. Супружеская измена – это просто несоблюдение формальностей, тогда как неверность подрывает отношения на корню, вносит в них глубинный раскол и атмосферу неминуемого конца.

Роберт впервые остался в гостях на несколько дней – у друга Джереми. Вечером он убийственно непринужденным тоном разговаривал с Мэри по телефону. Конечно, она радовалась, ведь то был явный признак его уверенности в родительской любви: он знал, что его любят, хотя родителей рядом не было. И все-таки без старшего сына Мэри было как-то не по себе. Она помнила его в возрасте Томаса – когда он еще убегал, чтобы за ним побежали, и прятался, чтобы его нашли. Даже тогда он был более закрыт и сосредоточен на себе, чем Томас, словно чем-то обременен. С одной стороны, ему довелось пожить в первозданном раю, которого не дано познать Томасу. С другой стороны, он был своего рода опытным образцом. Томаса растили с учетом допущенных ошибок и усвоенных уроков, возлагая на результат уже более оформленные надежды.

– Я наелся, – сказал Томас и начал слезать со своих стульев.

Мэри помахала Мишель, но та обслуживала других клиентов. Специально для этого момента у нее была заготовлена тарелка с картошкой фри. Если бы Томас увидел ее раньше, то не стал бы есть рыбу, а если увидит сейчас, то Мэри сможет посидеть еще пять минут. Увы, ей не удалось привлечь внимание Мишель, и Томас продолжал свой спуск.

– Хочешь жареной картошки, сынок?

– Нет, мама, не хочу. А, да, хочу!

Тут он соскользнул со стула и ударился подбородком о край стола.

– Мама тебя возьми! – заныл он, протягивая ручки к Мэри.

Она усадила его к себе на колени и тихонько покачала. В таких стрессовых ситуациях Томас называл себя «ты», как в раннем детстве, хотя правильное употребление местоимений освоил еще полгода назад. До этого он говорил про себя «ты» просто потому, что все так про него говорили. По той же логической причине остальных он называл «я» – ведь так они говорили про самих себя. Но в один прекрасный день «ты хочу» превратилось в «я хочу». Все, что он теперь делал, – испытывал ли границы дозволенного, знакомился ли с понятием опасности, всему противоречил, устанавливал ли свое отношение к вещам как к своим, стремился ли все делать сам – было как раз про этот переход от «ты» к «я». Если раньше он видел себя глазами родителей, то теперь учился смотреть на все собственными глазами. Но в данный момент ему было плохо, и от этого страдала грамматика: на миг захотелось опять стать «тобой», то есть маминым.

– Это так сложно… Ведь потом, в жизни, именно сила воли помогает человеку добиваться своего, – сказала вчера Салли. – Зачем же ломать ребенку волю? Так поступали наши родители. Такого ребенка считали «хорошим» – сломленного.