Эдвард Сент-Обин - Патрик Мелроуз. Книга 2 [Молоко матери. Подводя итог]

Никто не способен расстаться с местом, где провел всю жизнь, без сожалений. Заблуждения, причуды воображения, замещения и перестановки – то, чем занят любой мозг в привычном окружении, но патологическая страсть, которую Патрик вкладывал в эти манипуляции, заставляла его видеть сквозь них. Можно ли жить без утешения или надежды на утешение? Он никогда не узнает, если не разрушит эту систему, которая возникла на склоне холма в «Сен-Назере» и с тех пор присутствовала в каждой аптечке, в каждой постели или бутылке. Замещения, замещающие замещения: система всегда была важнее, чем ее содержимое, а движение мысли оставалось таковым и поныне. Но что, если воспоминания – это всего лишь воспоминания, не способные утешать или преследовать? Могут ли они существовать сами по себе, а не пробуждаться к жизни под влиянием эмоционального давления, создающего образы из пережитого? Даже если и так, то должны быть лучшие библиотекари для поиска среди темных, битком набитых стеллажей, чем паника, отвращение и увечная ностальгия.

В то время как обычная щедрость происходит от желания отдать нечто определенное кому-то конкретному, филантропия Элинор происходила от желания отдать все кому угодно. Источники этой потребности были сложны и разнообразны. Это и повторенный синдром дочери, лишенной наследства, и отрицание культа вещей и снобизма мира, к которому принадлежала ее мать. А еще фундаментальное чувство стыда от обладания деньгами как таковыми и неосознанное желание свести к абсолютному нулю как собственный капитал, так и чувство собственного достоинства. Впрочем, помимо этих негативных причин, существовал вдохновляющий пример ее двоюродной бабки Вирджинии Джонсон. С непривычной теплотой по отношению к родне Элинор рассказывала Патрику о героических масштабах благотворительности Вирджинии, о том, сколько жизней она изменила, проявляя при этом страстный альтруизм, который порой упрямее открытой самовлюбленности.

К тому времени, как в 1901 году умер ее муж, Вирджиния уже потеряла двух сыновей. В течение следующих двадцати пяти лет своей скорбной филантропией она наполовину сократила состояние Джонсонов. В девятьсот третьем году Вирджиния передала Фонду памяти Томаса Д. Джонсона двадцать пять миллионов долларов плюс еще двадцать пять миллионов по завещанию – по тем временам это были немалые суммы, а не средняя рождественская премия управляющего хедж-фондом средней руки. Она также коллекционировала полотна Тициана, Рубенса, Ван Дейка, Рембрандта, Тинторетто, Бронзино, Лоренцо ди Креди, Мурильо, Веласкеса, Хальса, Лебрена, Гейнсборо, Ромни и Боттичелли и передавала их в Джонсоновское крыло Кливлендского музея искусств. Культурное наследство интересовало Элинор меньше всего, возможно, потому, что слишком напоминало безумную жадность, с которой скупались произведения искусства в ее ветви семейства. По-настоящему Элинор восхищали добрые дела Вирджинии: больницы, клубы Молодежной христианской организации, которые она построила, но особенно новый город, который она возвела на площади в четыреста акров в надежде очистить кливлендские трущобы и дать идеальное жилье беднякам. Город окрестили Дружбой, по названию ее летней резиденции в Ньюпорте. Когда строительство было завершено, Вирджиния опубликовала приветствие его первым поселенцам в «Вестнике Дружбы»:

Доброе утро. Светит ли солнце ярче здесь, в Дружбе? Свежее ли воздух, милее ли дом? Стало ли у вас меньше домашних хлопот? А ваши дети – спокойнее ли вам за них? Стали ли их ножки крепче, а личики румянее, а? Смеются ли они громче здесь, в Дружбе? Если это так, то я довольна.

Что-то глубоко трогательное находила Элинор в этой королеве Виктории из Огайо, маленькой женщине с бледным одутловатым лицом, всегда в черном. Она избегала публичности, не искала славы, ведомая глубоким религиозным чувством и до самого конца дававшая имена сыновей улицам и домам: у ее Альберта была своя авеню, у Шелдона – свой тупик в тихом пригороде Дружбы.

Прохладца в отношениях сестер Джонсон с их теткой Вирджинией показывала, что, по мнению племянниц, она не знала меры в заботе об интересах общества, ущемляя интересы семьи. Если кто-то и имел право тратить деньги Джонсонов, то это они, сестры Джонсон, а не дочка нищего священника, которая выскочила замуж за их дядю Томаса. По завещанию Вирджинии им обеим досталось по сотне тысяч долларов. Даже ее друзья получили больше. Вирджиния завещала фонду два с половиной миллиона долларов для пожизненных ежегодных выплат шестидесяти девяти друзьям. Патрик подозревал, что талант Вирджинии раздражать мать Элинор и ее сестер был истинным источником восхищения его матери своей двоюродной бабкой. Они с Вирджинией не разделяли семейного благоговения перед богатством. Для них деньги были кредитом от Господа, который надлежало потратить на добрые дела.

Патрик надеялся, что, храня яростное молчание в доме престарелых, Элинор хотя бы иногда грезила о месте, которое займет рядом с великой благотворительницей Джонсон, ушедшей раньше ее.

И несомненно, скупость Вирджинии по отношению к сестрам Джонсон объяснялась уверенностью, что ее деверь оставит каждой из дочерей громадное состояние.

Тем не менее для поколения сестер на радостное возбуждение от богатства уже упала тень филантропических причуд и страха остаться без наследства. Биржевой крах 1929 года грянул спустя два года после смерти Вирджинии. Бедняки стали нищими, а белые представители среднего класса, обедневшие как никогда раньше, оставили город ради наполовину деревянного уюта Дружбы, хотя Вирджиния строила ее в память о муже, который был «другом негритянской расы».

Дружба Элинор была чем-то не менее расплывчатым, чем негритянская раса. «Друзья неошаманского возрождения кельтских сумерек» едва ли могли принести обществу хоть какую-то пользу. В детстве Патрика фокус филантропических притязаний Элинор еще совпадал с добрыми делами Вирджинии, только направлен был преимущественно на детей. Она часто оставляла Патрика дома наедине с отцом, отправляясь на собрание комитета Фонда защиты детей. Абсолютное отсутствие иронии в честной душе Элинор создавало черный рынок для слепого сарказма ее действий. Позднее объектами ее переменчивой благотворительности стали отец Тортелли и его неаполитанские беспризорники. Патрик не мог отделаться от мысли, что страсть помогать детям во всем мире происходила из подсознательного страха матери, что ей не удалось защитить собственного сына. Бедная, бедная Элинор, как же ей было страшно! Внезапно Патрику захотелось защитить ее.

Когда его детство закончилось, а невнятные воспоминания ее собственного детства потускнели, Элинор перестала поддерживать детские фонды и впала во вторую юность своих нью-эйджевских исканий. И снова продемонстрировала тот же талант к обобщению, который отличал ее, когда она спасала детей, только теперь личностный кризис стал не просто глобальным, но межпланетным и космическим, и Элинор упрямо не углублялась и на миллиметр в гранит самопознания. Больше не чуждая познанию «энергии вселенной», она оставалась чуждой себе самой. Патрик не стал бы лукавить, будто с радостью поддержит любое пожертвование в размере всего ее состояния, но когда стало ясно, что этого не избежать, его особенно удручало, что деньги ушли Трансперсональному фонду.