Эдвард Сент-Обин - Патрик Мелроуз. Книга 2 [Молоко матери. Подводя итог]

– А Патрик?

– И Патрик не навещал. Его визиты ее очень расстраивали. Она пыталась что-то сказать, но не могла. И не потому, что в последние два года лишилась дара речи. Она просто не могла выразить то, что хотела ему сказать, и не потому, что ей не хватало красноречия, а потому, что не знала, что именно. А когда заболела, то на нее неимоверно давил гнет невысказанного.

– Как все это ужасно, – сказал Генри. – Мы все этого боимся.

– Поэтому, пока мы еще способны на сознательные действия, надо перестать замыкаться в себе, избавляться от защитных механизмов, иначе они будут разрушены и нас заполонит безымянный ужас.

– Бедняжка Элинор, мне так ее жаль, – сказал Генри.

Оба умолкли.

– В таких случаях англичане говорят: «Не будем о грустном», чтобы не показать, что стесняются беседовать о серьезных вещах, – сказала Мэри.

– А мне как раз хочется погрустить, – с печальной улыбкой заметил Генри.

– Я правда очень рада, что ты приехал, – сказала она. – Ты всегда просто любил Элинор, без каких-либо осложнений.

– О господи, Кэббедж! – воскликнула Нэнси, хватая Генри за руку с пылом жертвы кораблекрушения, обнаружившей, что кто-то из родных все-таки остался в живых. – Спаси меня от этой жуткой особы в зеленом свитере. Даже не верится, что моя сестра была с ней знакома. И вообще, эта церемония прощания – нечто из ряда вон выходящее. Джонсоны бы такого не допустили. Ты помнишь мамины похороны? А тети Эдит? На маминых было восемьсот гостей, половина французского правительства, Ага-хан, Виндзоры… в общем, все.

– Элинор избрала другой путь, – напомнил Генри.

– Не путь, а козью тропку, – закатила глаза Нэнси.

– А вот мне все равно, кто придет на мои похороны, – сказал Генри.

– Это потому, что ты знаешь, кто туда придет – одни сенаторы, весь цвет общества и рыдающие красавицы, – заявила Нэнси. – Проблема похорон в том, что их всегда устраивают в последний момент. Нет, конечно, есть еще мемориальные банкеты, но это не то же самое. В похоронах есть нечто торжественное, драматическое… Только я терпеть не могу открытые гробы. Помнишь дядю Влада? Мне до сих пор кошмары снятся, как он лежал в своем белом мундире с золотыми эполетами, весь такой жуткий… Боже мой, занимаем круговую оборону! – воскликнула она. – Зеленая кикимора опять на меня уставилась.

Флер с невероятным наслаждением, чувствуя свое безраздельное всемогущество, высматривала в зале тех, кто еще не получил удовольствия от ее разговоров. Ей было ясно все, что происходило вокруг; стоило взглянуть на человека – и становились видны сокровенные тайны его души. К счастью, Патрик Мелроуз отвлек официантку, выклянчивая у той номер телефона, и Флер без посторонней помощи смешала себе приличный коктейль: полный бокал джина и самая капелька тоника, а не наоборот. А что такого? Спиртное не в состоянии замутить кристальную чистоту ее сознания. Она поднесла к губам перемазанный помадой бокал, сделала большой глоток и направилась к Николасу Пратту, полная решимости помочь ему понять себя.

– У вас надломленная психика? – осведомилась она, укоризненно уставившись на него.

– Простите, мы знакомы? – ледяным тоном спросил Николас неизвестную особу, осмелившуюся преградить ему дорогу.

– Видите ли, у меня чутье на такие вещи, – продолжала Флер.

Николас опешил, разрываемый противоречивыми желаниями: морально уничтожить эту помешанную старую каргу в траченном молью свитере или похвастаться великолепным состоянием своей абсолютно здоровой психики.

– Ну так как у вас с психикой? – не унималась Флер.

Николас на миг приподнял трость, словно собираясь отмахнуться, но тут же твердо уткнул ее в ковер, всем телом налег на набалдашник и полной грудью вдохнул холодный бодрящий дух презрения, струившийся из бреши, пробитой нахальным вопросом Флер. Как он сам часто заявлял, презрение всегда подстегивало его красноречие.

– Нет, моя психика не надломлена, – пробасил он. – Даже в наш развращенный век беспрестанных жалоб и покаяний нам не удалось вывернуть действительность наизнанку. Когда любую беседу сдабривают бессмысленным набором пустопорожних фрейдистских терминов, как жареную картошку в газетном кульке – солью и уксусом, то некоторые отказываются жрать из общего корыта. – Произнеся вульгарную фразу, он набычился и продолжил: – Интеллектуалы и люди взыскательные носятся со своими «синдромами», и даже глупцы и непроходимые тупицы уверены, что имеют право на «комплексы». Мало того что любого ребенка теперь следует именовать «одаренным», у него еще непременно надо обнаружить какое-нибудь нарушение развития – синдром Аспергера или там аутизм; дислексия триумфально шествует по детским площадкам; несчастные «юные дарования» страдают в школе от задир и забияк; а если не признаются, что их обижают, то, значит, должны признаться, что сами выступают обидчиками. Видите ли, моя дорогая… – Николас демонически хохотнул. – В данном случае я обращаюсь к вам «моя дорогая» исключительно потому, что наверняка страдаю синдромом дефицита искренности, если только какой-нибудь честолюбивый шарлатан, высадившись на жгуче-саркастический берег великого континента Иронии, не заявил, что инверсию поверхностного значения следует именовать синдромом Поттера или желтухой Джонса. Так вот, моя дорогая, с моей психикой все в полном порядке. Лавина нынешнего пристрастия к патологии благополучно обошла меня стороной и остановилась в значительном отдалении от моих абсолютно здоровых ног, а если я приближусь к этой груде мусора, то она расступится, открывая путь невероятному человеку – человеку в добром здравии, при появлении которого психотерапевты разбегаются, объятые священным ужасом и стыдом.

– Вы псих, – уверенно заявила Флер. – Я так и знала. Как раз на таких у меня чутье. Мой внутренний радар в любой толпе отыщет людей с проблемами подобного рода.

Николас в отчаянии сообразил, что залп его язвительного красноречия пролетел мимо цели, и, как профессиональный танцор танго, сделал резкий разворот на самом краю танцплощадки и выкрикнул во весь голос:

– Да пошла ты к черту!

Флер понимающе посмотрела на него:

– Вам надо лечь в реабилитационную клинику. За месяц вам там помогут смягчить упорство и успокоить все бури сердца, как в гимне поется. Ну, вы же знаете… – Она закрыла глаза и восторженно запела: – Господь, небесною росой смягчи упорство в нас, все бури сердца успокой… Изумительные слова. Хотите, я поговорю с доктором Пагацци, он в «Прайори» лучший. Иногда бывает излишне суров, но это ради вашего же блага. Вот я раньше тоже была псих психом, а теперь в полном порядке. – Она склонилась к Николасу и доверительно зашептала: – В совершеннейшем порядке, знаете ли.