Абрам Рабкин - Вниз по Шоссейной

Я увидела работы художника Абрама Рабкина в 1981 году на его первой персональной выставке в Книжной лавке писателей. На афише было написано: «Город моего детства». Мы, посетители, увидели тогда удивительно милый Бобруйск — его старые домики, дворы, улицы, пейзажи, лица детей, стариков… Мы увидели не только приверженность художника одной теме, не только объяснимую любовь человека к своей «малой родине», но и что-то еще… Что? Почему художник, давно покинувший город своего детства, не перестает писать его и каждую весну, каждое лето уезжает туда, будто хочет остановить время, будто погружение в стихию бобруйской жизни оправдывает его существование. На этой связи с землей его предков держится равновесие его души.

Душа художника благодарна и памятлива. С Бобруйском связаны детство и юность, ощущение мира, воспоминание о родительском доме, в который ворвалась трагедия, когда мальчику было двенадцать лет. Вот почему для него Бобруйск — это не только солнечные закаты, старые липы и каштаны; это еще и правда пережитых в детстве тревог.

Город и поныне дает художнику вдохновение. Он любит его не созерцательно, но активно, выступая защитником его памятников культуры и старины, дорожа каждой страницей его истории, ценя и приближая к себе каждое лицо в толпе…

Эта любовь должна была выплеснуться, и художник попробовал писать. Он не знал законов Буало, тем более — нынешних литературных приемов, но все уже настолько сложилось внутри, что оставалось только сесть и записать бесконечный внутренний говор и голос. Он знал в Бобруйске и о Бобруйске все, а свою личную трагедию он увидел как трагедию времени, и они соединились. Тут, казалось, не нужно владеть никакими законами искусства: как получится, как Бог на душу положит.

Так начиналась проза художника Рабкина, когда неожиданно открылся его второй дap. Слова вставали в удивительно точный порядок, текла река времени. Теперь и вы войдете в эту реку и многое-многое узнаете не просто о Бобруйске в разных его ипостасях, вы вместе с лирическим героем переживете насильственную смерть его отца — эта тема пройдет сквозь всю повесть; и вы, как и я, надеюсь, будете благодарны автору за память сердца.

…Сегодня 22 июня. Мы поминаем на нашей даче у Финского залива моего отца, к которому был привязан Абрам Исаакович, мы пьем и говорим «Вечная память» Булату Окуджаве, мы любуемся в окне расцветшим красным маком и грустим, что на смену июням приходят августы, мы знаем, что завтра-послезавтра наш друг, художник Рабкин, снова уезжает в Бобруйск

…В его повести много слоев — философский, документальный, сатирический, драматический. Прекрасны и лирические куски. «Спасибо тебе, Шоссейная!» — говорит автор. «Спасибо тебе, художник!» — говорю я.

Ночь. Свет вырывает бугристость дороги. Плывут тени и прячут в себе лужи прошедшего вечером дождя.

Где-то впереди лают собаки, и кажется, там, за мраком и одинокими фонарями, спит и живет мой единственный, пахнущий травой, деревьями и ночными цветами двор…

И стоит открыть калитку палисадника и постучать в ставни — и я услышу голос мамы:

— Брома, это ты?

От этих ставней и двора идут странные круги. Словно волны, они движутся в моей памяти, оживляя людей и целые улицы, защищая своим существованием мой двор и святые ставни.

Что там позади?

Красного кирпича станция Березина, пахнущие кожей фаэтоны извозчиков, сумрак деревьев, плоты на Березине и мягкий, какой-то только бобруйский запах хлебозавода.

А справа?

Пожарная команда, нарядная медь касок, красные на худосочных колесах машины, парикмахерская Гершковича в пении канареек.

А слева?

Домишки, спящие дома и спящие люди. И железная дорога, над которой ветры и космы паровозного дыма. И дрожание рельсов, отдающееся легким, едва слышным дребезжанием в окнах.

А когда нет поездов и нет грохота, — гудят провода и плывет из-за насыпи яблочный, извечный, с раннего детства знакомый запах мармеладной фабрики.

А впереди что?

Там, за ржавыми крышами и садами, горбатится Шоссейная. Спят балагулы, ощетинив дворы задранными оглоблями. Целые кланы балагул и колесников.

Журчит под деревянным мостком банная речка, извиваясь потом в огородах, ныряя в тоннель под железной дорогой, и, тихо всхлипнув, впадает в Бобрульку.

Спит адвокат Юлий Осипович Шергей, спит кривоносый Мостков, укрылась красными ставнями Цыпке Калте-Васер.

Почему-то все чаще и чаще вижу щербатое лицо рыжего портняжки, моего однофамильца Рабкина. Спит и он, а о стекло бьется потревоженная муха. Тикают ходики.

Спят тетка Матля и дядька Мейше. Двери их домика под огромной липой открывались с дребезжащим звоном, и можно было, нагнувшись под свисающими с потолка вязками лука и чеснока, пройти в комнату.

Дверь закрыта. Они спят.

Спят портные и примусных дел мастера, зубные врачи, просто врачи и детские врачи. Спят трубочисты Чертки.

Все спят. Стоит влажная и сонная ночь конца лета.

Простите меня. Или — гот ныт кин фарыбул! Как это перевести на русский язык? — Не обессудьте?

Или лучше:

— Не таите зла?

Или:

— Не имейте обиды?

Словом, простите меня, я разбужу вас, ведь все равно скоро утро, и у нас у всех еще столько дел.

И опять почему-то первым проснулся портняжка Рабкин. Он деловито шагает по булыжникам Шоссейной.

Засаленные кортовые брюки цепляются бахромой за корявые ботинки, носки врозь. Левая рука машет в такт шагам. Под мышкой правой руки сверток.

Пиджак с чужого плеча вроде фрака прикрывает дырявый зад и делает его маленькую фигурку еще меньше и смешнее.

Кепка велика, но держаться ей помогают большие оттопыренные уши. Лицо его серьезно и вроде выбрито.

Он идет сдавать заказ.

Все сделано на совесть. Заплаты прочны, то, что нужно было укоротить и нехитро перешить, сделано, отутюжено и завернуто в газету.

Большего ему не доверяют. Он — не маэстро Годкин, он — Рабкин. Живет на Новых Планах один в пыльной, полной мух комнате деревянного двухэтажного дома, что напротив дома Цыпке Калте-Васер. Ему доверяют заплаты и перешив. Принимая заказ, он чешет источенный оспой нос, смотрит ткань на просвет, нюхает ее, скребет ногтем и, улыбнувшись, от чего его глазки становятся еще меньше, назначает цену. Ничтожную цену. Так, на селедку с хлебом.