Василий Гигевич - Дом, куда возвращаемся

Как давно это было и как недавно — будто вчера… И будто не Сакович это был, а какой-то другой незнакомый мальчик. Где он теперь, тот мальчик, куда подевался?..

Сакович неожиданно встал со стула, с грохотом отодвинул его в сторону, чтоб не мешал, и начал ходить по комнате: четыре шага вперед, четыре назад, четыре шага вперед, четыре назад… Подумалось, что сильно постаревшие мать с отцом, наверное, уже собираются сейчас — готовятся в знакомую дорогу и совсем не ждут его.

После пятого класса Сакович перестал ходить на кладбище. Он уже хорошо знал, что религия — опиум для народа, и поэтому показывал перед родителями свой атеизм: вместе с другими учениками таскал в этот день металлолом, макулатуру, сажал деревья. Однажды перед пасхой, после той осени, когда запустили первые спутники, Сакович даже начал доказывать родителям, что бога нет, вот и спутники летают высоко-высоко, а никто их там не трогает… Мать, выслушав, сказала с улыбкой:

— Ты уж, сынок, как хочешь: твоя воля, хочешь — верь, хочешь — не верь. Может, и правда, нет ничего… Но ты нас не задевай. Мы уж по-своему будем век доживать, а вы, молодые, по-своему.

А отец еще короче:

— Вот возьму сейчас ремень, тогда ты у меня узнаешь. Вырастили на свою шею умника…

И отец тоже улыбнулся. Будто оба, и мать и отец, все знали заранее: и о спутниках, и почему их там никто не трогает, и о его умных мыслях, и еще о чем-то другом, большом и важном, что позволяло им улыбаться.

Неожиданно Сакович стал как вкопанный.

«А что, если взять да и поехать? Вот старикам будет сюрприз… Пускай себе полсотни километров — автобусом за час-полтора одолеешь, как раз к обеду и поспеешь. В крайнем случае и такси можно взять за десятку… Что те деньги — одна вода: есть и нет… Жене позвонить можно: поворчит и успокоится. А с работой… На всякий случай журнал с собой возьму — в дороге почитаю…»

И чем больше Сакович рассуждал, тем больше убеждался: действительно, надо съездить, и так уже около года не был, глаз не показывал, хоть раз в жизни да порадует стариков в их праздник, разве они виноваты, что «прошли» всего по четыре класса: война, работа, работа, без отпусков, без курортов… Какие в селе отпуска?.. Только теперь вот начинают давать механизаторам, а тогда?.. А с работой ничего не случится, озадачил же он их, без него доделают. Стало даже странно — и как это он раньше не надумал поехать в деревню?

Автовокзал, с которого Сакович обычно ездил в деревню, находился на окраине города. Это был не центральный автовокзал, и потому тут было малолюдно: в основном колхозники из ближайших деревень, приехавшие что-то купить, продать, так чтобы к вечеру вернуться домой, накормить скотину.

Рейсовый автобус ушел перед самым носом, надо было ждать еще с полчаса, и Сакович, сходив на рынок, что был поблизости, сел на скамейку возле автовокзала.

Стояло чистое безветренное утро. Деревья только-только начинали распускаться, и разные знакомые и незнакомые запахи наполняли воздух. Ночью побрызгал небольшой дождик, и на сером асфальте черными зеркальцами блестели лужицы. Было не очень холодно — Сакович расстегнул пиджак, развалился на скамейке и с удовольствием, будто впервые в жизни, слушал и рассматривал, что творится вокруг.

Люди ходили по площади, стояли группками. Между ними безбоязненно сновали голуби и прыгали воробьи, как на пружинах. В самом центре площади, вырвавшись из рук матери, увязался за птицами малыш: мальчик лет двух, красивенький, как кукла, в штанишках на пояске, в синенькой бескозырочке, на которой желтыми буквами было выведено: «Герой». Будто дразня, птицы водили мальчика по всей площади — люди смотрели на эту игру и смеялись. Сакович тоже улыбался, думал, что мальчик похож на сына — что он там теперь делает, может, ревет? — что теперь таких бескозырочек, видно, не выпускают, а вот эта, единственная, где-то залежалась.

Время от времени тишину рвал звонкий голос женщины, который доносился из динамика, висевшего возле Саковича на столбе. Женщина сообщала, куда, когда и с какой площади пойдет автобус под таким-то номером.

Рядом со скамьей Саковича было дерево — его вконец испортили по весне, обрезав все ветви, остался только ствол с толстыми отростками, и теперь оно напоминало поднятую вверх руку с растопыренными пальцами. Под деревом стояли два старика, по одежде было видно — из деревни. У одного из них были круглые, как велосипедные колеса, очки, и этот очкастый что-то рассказывал, а второй поддакивал, подзадоривал его…

— …Я ему и говорю: «Дашь шиферу, никуда не денешься, душа из тебя вон…» А он уперся: «Нет, не дам, у меня очередь». А я: «Если на то пошло, в райком пойду. Какая у тебя очередь — свояки и родственники давно хлевы и хаты накрыли, а я пять лет стою, и мне фигу под нос…»

— Молодые теперь ловкие пошли, ученые, грамотеи…

— А я ему: «Через два дня сам ко мне прибежишь, в зубах квитанцию принесешь». Дверью стукнул и ушел…

В стороне от вокзальной площади стояла церковь — тихо, будто украдкой, к ее входу подкатило такси и остановилось качнувшись. Старики проводили глазами старух, вылезших из такси и исчезнувших в церковных воротах, а потом очкастый заговорил дальше:

— Ну, пришел я домой, трахкель и заявление накатал. Через три дня прибегает, будто за ним гнались. «Ну, Максимович, что ты наделал, разве можно так, у меня теперь комиссия. Вот тебе твой шифер». — «А тебе можно? Своякам можно шифер без очереди давать, чтоб они хлевы накрывали? — спрашиваю. — Ты что, остолопа нашел?»

«…Так-так, — подумал Сакович, — молодые ловчат, но ведь и старики не лыком шиты…»

Мимо в пятый или шестой раз прошелся парень, каждый раз он появлялся с одной и той же стороны: в брюках, штанины которых мотались по земле, с длинными волосами, сбившимися в космы, — под ними торчала тонкая шея, — совсем еще молодой, лет семнадцати. В руках парень держал транзистор, тот ритмично рычал. Видимо, любитель музыки ходил кругами — через автоплощадь, возле кинотеатра, через рынок.

А потом неожиданно, будто кто подсказал, Сакович подумал: как это удивительно, странно, что на этой небольшой площади столько людей, мыслей. На одном и том же месте, где только что один человек смеялся, через минуту другой грустит. Неужели не странно?

Подошел автобус. Перед самой отправкой Сакович глянул в окно. На площади все было по-прежнему тихим, сонным и малолюдным, но что-то изменилось — старики куда-то ушли, мальчика, бегавшего за птицами, тоже не было. Другие люди стояли, разговаривали, смеялись. Но это не так его поразило, как другое, — больше такое утро никогда не повторится, он еще будет долго жить, но этих людей, этой картины никогда не увидит.