Василий Гигевич - Дом, куда возвращаемся

Это истина: дети ведь задают себе множество вопросов, и даже о смысле жизни, о смерти и бессмертии. Непонятное объясняется просто: «Такого не может быть», — и этим иногда отметается в сторону тысячелетний опыт человечества, и в центре детских размышлений по-прежнему остается он сам — маленький человечек с заячьей губой, с остриженной «под овечку» головою, с черными настырными глазками, которые вечно чего-то или кого-то ждут. И скорее всего не чего-то или кого-то, а обыкновенного чуда, которое никогда не может свершиться, как во сне полеты над землей, ибо если оно свершится, то это уже не чудо, а происшествие, и еще можно сказать — маловероятное…

Этим, видно, и были наполнены годы его жизни между первым и седьмым классами: ежеминутным ожиданием и прислушиванием; сначала был старабок, потом голубятня и голуби, немного позже привезенные матерью из Березова коньки «снегурки» — они привязываются веревочками к кирзовым сапогам, и затем, чтоб коньки крепче держались, веревочки свивают, скручивают палочками, и начинается размашистое скольжение по застывшей бели, дальше и дальше от дома, между нависшими над берегами почти до самого льда ветвями ольшаника — в тишину и стылость, не потревоженные ни треском транзистора, ни лживым словом — будто он, тишина и стылость только что появились на свете и ничто другое еще не успело появиться; а весною повторение этого же пути, который заканчивается возле ближайшего от Житива поворота речки, где льдина садилась на мель; потом удочки и рыба, не та, пойманная и увиденная на картинках, а которую никто никогда не ловил, гудение майских жуков, сбивание их шапками, а сверху, над всем этим: и гудением, и запахом первой зелени, и оттаявшей земли — сфера бездонного, страшного до замирания звездного неба и тут же, рядом, трель невидимого соловья; игра в лапту — неужели забылись: сначала таинственный сговор, ты — береза, я — клен, потом размах палкой, удар изо всей силы, черный резиновый мячик точкою тает в синеве, и тогда, бросив наземь палку, можно лететь в мгновенье завоеванной свободы — к линии, которую кто-то провел в начале сговора — вот так становится и, отступая, чертит пяткой на недавно оттаявшей земле линию, к которой теперь летишь как к единственной истине, как к наивысшему смыслу; а потом наступление сумерек и песня, какую он однажды услышал и повторил нараспев, те простые, как хлеб, слова, которые пелись не за деньги, не за внимание и даже не ради славы… И наконец, из всего этого, как результат, как обобщение, появилась она, с беленьким курносым носиком, с ямочками на щеках, чистая и аккуратная, в белом ученическом фартуке и с таким же беленьким воротничком на черном платьице, отличница, она обязательно не местная — ходит в седьмой класс из соседней деревни, в которой нет седьмых классов, а может, приехала с родителями откуда-то издалека. Например, отец ее председатель колхоза, и приехали они аж из самого Березова.

И вот тут сравните его, все еще остриженного ножницами, только теперь не наголо, а «под бокс», в расстегнутой одежде, крикливого и неожиданно тихого, вечно занятого своим ожиданием и прислушиванием, который часто затихает, все равно как засыпает с открытыми глазами и тогда поглядывает волчонком, сидя на последней парте, и ее — эталон чистоты и красоты, мечту, почти что чудо, которое может свершиться, когда она глянет на него, усмехнется и скажет: «Мы будем с тобой дружить». И этого достаточно. И чудо свершится.

Сначала он думал, что она его просто не успела заметить, понимаете — она отличница, все время занята книгами и заботами, настолько, видно, большими и важными, что на уроке некогда поднять голову и, оглянувшись назад, встретиться взглядом с его жадными, стыдливыми и отчаявшимися глазами; задумчивая, тихая, она ходит, наклонив голову, и даже ночью, когда закрывал глаза, ему виделись две косы с белыми бантиками, что спокойно лежали на ее спине, ее черный блестящий, аккуратненький, березовский портфельчик, парта, за которой она сидела, — он боялся подойти к ее парте. Ее почти невозможно случайно встретить в лесу или у речки, в этом он давно убедился, увидеть ее он мог только в школе или на узкой стежке, что вела домой, в ту хату, преобразившуюся в волшебное царство, в котором жила она, царевна, недосягаемая и никогда никем не понятая, кроме как им, безусловно. Видимо, так и было: она его просто не успела заметить, такого, какой он есть: с заячьей губой, с глубоко запавшими глазами, в которых где-то на самом дне скрывались отчаянье и упрямство.

И что ему осталось делать? Представьте себя на его месте, его ежедневное отчаяние и радость — вот вам четырнадцатый год, перед вами ежедневно появляется ваша мечта, ваша цель жизни, которая настолько таинственна и недостижима, что не знаете, как к ней и подступиться, и уже заранее, не ожидая приказа, падаете перед ней ниц, хотя надо бы подойти и заговорить или намекнуть только, что вы готовы упасть перед нею ниц.

Его начали вызывать в учительскую. Первый раз это было, когда он разбил окно возле ее парты — она даже и не посмотрела в его сторону, — и потому ему ничего но оставалось делать, как продолжать: на переменах в классе стояла пыль столбом, не продохнуть, на уроках учительницы в бессилии бросали на стол ручку — свое наивысшее оружие и заплаканные выбегали из класса, хлопнув дверью, — и все это было продолжением ранее начатого.

Директор, сняв очки и вытерев носовым платком лысину, спокойно говорил про эгоизм и неуважение к учительницам, про то, что на уроках ученики должны слушать, и запоминать, и повторять то, чему учат, а не мешать учителям и одноклассникам, — особенно одной однокласснице, хотелось подсказать директору, — и в этом обязанность учеников: учиться на «хорошо» и «отлично». Плохих мальчиков, говорил директор, ждет не совсем светлое будущее: вначале низкие оценки в аттестате, особенно в графе «Поведение», и этим, как шлагбаумом, преграждается дорога в институт, затем подозрительное знакомство с темными личностями, а дальше… Он сам, говорил директор, должен знать и понимать, что может случиться дальше.

Но как только он закрывал двери учительской, снова в классе начинался шум и визг, и только она стояла посередине, как в оке тайфуна, тихая и спокойная, не тронутая пылью, криком и визгом, с невозмутимыми черными глазами, с перекинутыми за спину косами с белыми бантиками и с таким же ослепительно белым воротничком на черном ученическом платьице.

Тогда он неожиданно остановился. Так бывает, когда, опаздывая, подбегаешь к клубу: моторчик уже трещит и кино началось, и тут на ходу, лихорадочно шаря рукой в кармане, никак не находишь копеек, вдруг догадываешься, что забыл их дома, они так и лежат в копилке — глиняном, разукрашенном медвежонке, а в кино иначе не попадешь, хоть убейся, кинщики не пустят, их сегодня двое, один возле аппарата, а второй в двери продает билеты. Так что надо чесать домой. И жалко не ног, не денег, а времени: кино идет, а ты все на улице.