Василий Гигевич - Дом, куда возвращаемся

— Так что ты притих, Кошелек? Обиделся?

— За что на тебя обижаться?

— Ну, мало ли за что… Хотя бы за «Кошелек»…

— Тебе можно.

— Ну, пошли, я готова…

— На лифте или пешком?

— На десятый этаж?.. Нет, я лентяйка. Ты как хочешь — я лифтом. Мама горюет, что будет, когда я замуж выйду… Говорит, муж с голоду умрет…

— Не умрет.

— Откуда ты знаешь?

«Эта хитрая улыбка. Наверное, она давно обо всем догадывается и делает вид, что ничего не понимает. Но я для нее — ноль, самый обычный, даже не тот, на который делят и получается бесконечность. Нет, самый обыкновенный ноль, отсюда и эта улыбочка, и эта легкость».

— Ой, Людка, подожди, приветик. Ты тоже на лекцию? И мы — я и Кошелек. Ой, у тебя платье новое! Где ты шила? Сама? Ой, Людка, ну, молодец!..

«И зачем я поплетусь с ними? Может, она и разговор о платье завела, чтоб я отвязался?»

— Ну, я пешком.

— Смотри, тебе виднее, на то ты и поэт. Ой, забыла — прозаик.

«Ступенька, две, три, четыре… Поэт, прозаик — человечество осуждаешь, поучаешь, а свое личное счастье не устроишь… Может, написать ей письмо? Монологом… Как бы начал? Видимо, вот так…

…Помнишь ли ты, как шел тот осенний дождь и мы сидели в хатах и грустили так отчаянно, как можно грустить только в молодости? А потом с улицы пришел старик хозяин в промокшей одежде и почему-то веселый. Шлепнул мокрой шапкой по колену.

«Хлопцы, что скисли, как столетние деды? Рыбы хотите свеженькой?»

«Где рыба?»

«Да в пруду, где же еще… У меня и топтун есть. Э-эй, хлопцы, ухи сварили бы, девчат угостили. У нас же кухня под навесом, какая ни была, а плита имеется…»

И я подумал, что тебе, наверно, тоже грустно-грустно, а потом посмотрел в окно, и чудо — дождь показался мелким и теплым. Да и какое значение имеет дождь, если мы будем в воде?

«Алесь, а в воде дождя нет».

«Ага, об этом открытии я знал еще с детства, поищи другого дурака на такую холодину».

«Алесь, с меня магарыч…»

И Алесь клюнул.

Так помнишь ли ты тот осенний день, Татьяна, когда дождь тихо шелестел над притихшей землей: над травой, над песком, над сонным лесом, а вы с Людкой сидели за столом и вяло перебрасывались в дурака. Я влетел в вашу хату, и ты сказала: «Вот, глянь, Людка, новоявленный Ной…» — наверное, я был мокрый и смешной. Но тогда я совсем не думал, как выгляжу и что делаю, будто какая-то сила заставляла меня что-то делать, что-то говорить…

Мы пошли вдвоем варить уху — больше никого не смогли вытащить из теплой хаты, а Алесь сидел за столом, стучал зубами, проклинал осень, глупую идею старика, рыбу, себя и меня. Огонь никак не разгорался, мы по очереди дули на головешки, стали черные от дыма, показывали друг на друга пальцем и смеялись. А в двух шагах, там, где кончался навес, шелестел и шелестел дождь, будто кто-то рассказывал длинную запутанную историю, — казалось, во всем мире шел дождь, и только ты и я смогли спрятаться под навесом, как в Ноевом ковчеге. А потом огонь вспыхнул, и это было неожиданно, как твоя улыбка, которую ждешь, ждешь и начинаешь терять надежду. Помнишь, Татьяна, как неожиданно вспыхнул огонь и сразу же перестал идти дым? Ты закричала: «Ур-раа!» — и это «ур-раа» было каким-то первобытным в своей радости.

Ступенька, две, три, четыре… Нет, видно, это будет наивно и просто. Да и что с того, если я напишу красивое письмо: что бы я ни написал, для нее я останусь только Кошелек, потому что она — Татьяна. Если она смогла отказать летчику, то мне и надеяться не стоит. Интересно, какой он? Наверное, красивый, волевой, с мужественным, обветренным, как на плакатах, лицом…

Подожди, подожди, а может, она нарочно так сказала: «Кошелек, ты знаешь, меня сватают».

«За кого?»

«За летчика».

«Ступай, не каждой же такое счастье».

Но она тогда не рассмеялась — неожиданно притихла, и он понял, что и в самом деле у нее есть знакомый летчик и что он действительно предложил ей выходить за него замуж, а она не знает, как быть. Тогда они молча разошлись, будто поссорились, и больше ни она, ни он но вспоминали о том летчике. Может, она встречается с ним и теперь?

Татьяна пришла в их группу через месяц после начала занятий, когда несколько человек, почувствовав, что не туда попали, перевелись на геофак, пока не поздно. Она перевелась с вечернего: невысокая, не красавица, самая обычная, худощавая, с немного запавшими грустными глазами, которые сразу же поразили Кошеля. Глаза эти, большие, серые, казалось, говорили: «Вот я умею шутить, смеяться беззаботно и вообще могу быть незаметной, но только ты понимаешь, какая я в самом деле».

Были лекции, многострадальная сессия, снова лекции, лабораторки, или, как их называли, лабы — это звучало оригинально и по-заграничному, еще сессия и, наконец, летний отдых. А осенью они встретились снова и перед началом занятий поехали в колхоз копать картошку. И чем больше присматривался Кошель к Татьяне, тем сильнее тянуло его к ней. Ни с одним парнем на курсе она так и не встречалась; пробовал подкатиться к ней красавец Савинов — отшила его шуточками, так отшила, что он даже и не смотрел в ее сторону.

Кошель понимал, что у Татьяны есть какой-то парень, с которым она все время выясняет отношения, и чувствовал, что вообще Татьяна знает что-то такое, о чем он только догадывается. И это останавливало Кошеля — они были почти одногодки, но по развитию своему Татьяна была намного взрослее Кошеля. Ей с ним было хорошо, просто, она могла шутить с ним, может, даже и уважать, но только как товарища, не больше…

Хотя кто знает, как было на самом деле.

— Сегодня, молодые люди, мы приступаем к рассмотрению теории относительности, той самой теории, о которой вы много слышали и, вероятно, мало знаете… — отсюда, сверху, Далида у доски казался крошечным, хотя был высоким и толстым. Далида сутулился, ходил медленно, по-медвежьи переставляя ноги. Казалось, он недолюбливал студентов, отчитывал лекции нудно и ровно, как отбывал повинность — и все же его слушали так, как редко кого слушали: что-то притягивало к нему студентов, заставляло слагать легенды и анекдоты, будто Далида был воплощением той науки, о которой рассказывал, — запутанной, безразличной к человеческой судьбе и в чем-то загадочной, может, именно своим безразличием…

— Считается, что теорию относительности открыл Эйнштейн, — говорил ровно Далида и, не глядя на студентов, похаживал взад-вперед у доски. — Математический аппарат теории относительности в основном был подготовлен Лоренцем. Сейчас мы рассмотрим преобразования Лоренца. Возьмем две системы координат… — Далида остановился, взял в руки мел.

Лекция началась.

Сейчас начнут рассматривать теорию относительности: цифрами, формулами, логикой Далида докажет, что нельзя двигаться быстрее скорости света, что масса и длина тела зависят от скорости движения самого тела, что, пробыв несколько лет в космическом путешествии и вернувшись на Землю, поразишься — внуки и правнуки твои давно состарились и умерли… Далида докажет, что ничего удивительного и таинственного тут нет — все правильно и логично.