Василий Гигевич - Дом, куда возвращаемся

Антон смотрел на отца, и за всеми этими воспоминаниями в голову приходила одна мысль: неужели жизнь отца должна оборваться? Утром, когда в окна начал пробиваться серый свет, отец открыл глаза.

— Как спалось? — спросил Антон.

— Ничего, только ночь очень длинная была. — Антон почувствовал, что надо сказать отцу что-то ободряющее, но так и не сказал. Похоже, что и отец тоже что-то хотел сказать ему или спросить о чем-то, но…

Из того дня запомнились Антону косовица и вид матери, когда она прибежала на луг: заплаканное ее лицо, и слезы, и шепот: «Отец сад хочет поглядеть». И их бег к хате, их дрожащие пальцы, что никак не могли натянуть на отцовы ноги стоптанные валенки. И то молчание, когда смотрели на голые, без листьев, яблони, которые отец посадил сразу же после войны, когда вернулся с фронта, те пустые ульи — отец все собирался купить пчел, но то не хватало денег, то не у кого было купить; жерди, сваленные у забора, — надо было городить участок… И тот журавлиный крик, что ударил Антона в грудь, будто толкнул, — они все трое подняли вверх головы и стали смотреть на еле видимый клин. И тот порывистый уже холодный ветер, что сорвал с головы отца фуражку, летнюю, военную, — мать торопливо подняла ее с мокрой земли и вытирала, пряча глаза… И голова отца, лысая, с сине-черными подглазницами, и та жгучая боль, что крутила, сжимала Антона — каждое движение, каждое слово отца вызывало в памяти множество других мгновений, которые уже были, и потому Антон хотел свести все, и прошлое и настоящее, воедино, но ничего не получалось — отцова жизнь дробилась, разбивалась…

После смерти отца были еще ночь и тот сон.

…Стоит Антон во дворе и в окно заглядывает в хату. А в хате никого нет, только один отец лежит в красном углу на досках, застланных белой материей. И видит Антон, как потихоньку поднимается отец, идет в другую половину хаты к столу, на котором стоят миски с едой и водка. И пьет и ест отец. А потом в его руках появляется гармонь, и отец, который никогда не брал ее в руки, начинает играть и петь. Поет отец, и по тому, как сжимаются и растягиваются мехи, как бегают по белым пуговкам пальцы, Антон догадывается, что отец поет что-то веселое. Но звуков не слышит, ничего не слышит. Только время от времени напоминает себе: это же сон. А может, нет, не сон?

С этой мыслью Антон и проснулся, веселый и счастливый. Увидел мать, сидящую возле отца, — он лежал там, в углу, как раз где и приснился, — услышал шепот соседок, сидевших рядом с матерью, стук молотков во дворе, где мужики забивали в струганые доски гвозди, которые уже не вытащишь, никогда не вытащишь…

А потом, как забвение, были замкнутость и молчаливость, даже безразличие. Когда к нему обращались за чем-нибудь, не понимал, что от него хотят, и все заново про себя повторял. Происходящее вокруг казалось далеким, туманным, но каким-то чутьем Антон понимал, что самое главное уже пройдено, самое страшное случилось…

За завтраком Антон надумал сходить к дядьке Виктору. Когда-то Виктор и отец вместе пасли колхозных коров, ухаживали за ними зимой: подвозили корм, убирали навоз. Дядька Виктор и теперь работал на ферме — помогал телятницам. За ним числилась пара лошадей, и, кто знает, может, после обеда кони освободятся.

Антон нашел дядьку Виктора — тот на телеге выезжал из телятника.

— Здравствуйте, дядька! — сказал Антон. — У меня к вам просьба.

— Здорово. Тпру-у! Ну, хвались, что там у тебя, — он глядел на Антона и усмехался.

— Может, коней дадите после обеда, если свободны будут. Картошку хочу перепахать.

— Кони-то свободные, но бригадир заругается, коли узнает.

Дядька Виктор тоже приезжий, когда-то работал он в другом колхозе, но колхоз тот был бедный, от города далековато, дядька и перебрался сюда.

— A-а, покричит и перестанет… Грех тебе отказать. Мы же с твоим отцом друзьями были, правда? — Дядька Виктор усмехнулся.

— Были, — поддакнул Антон. — Тогда, может, помогу, чтоб быстрее было?

— Ну давай. Садись на телегу. А то мои бабы ленивые, ох ленивые… Но-но-о! — Дядька Виктор стеганул коней вожжами. Но те, видно, уже хорошо знали спокойную и незлую натуру дядьки: помалу, нога за ногу, тащились по дороге.

— Вот мы зараз соломки телятам привезем, и все — бери коней. Покормить, правда, вначале надо. А бригадиру так и скажу: не ко мне, так к тебе завтра придет. Надо же человеку перепахать картошку — надо. Холода вон начались. Рановато еще снегу ложиться, но кто его знает, теперешняя погода… То засуха, то дожди заливают, то зима без снегу.

Говорил дядька Виктор медленно, смакуя каждое слово. У старых людей Антон часто замечал эту привычку: не утверждать, а рассуждать. Интересно было слушать дядьку Виктора: что-что, а поговорить он любил.

Приехали наконец к соломе, развернулись. Возле скирды уже ждали телятницы — женщины лет сорока.

Шутя, бабы начали кидать на воз тюки соломы и вскоре забросали ими дядьку — тот еле ноги вытягивал. Антон стал помогать: укладывал тюки. Потом они увязали воз веревкой и поехали к телятнику. Разгрузились и снова направились за соломой.

Скрипели колеса. Антон и дядька сидели на возу, свесив ноги.

— Вот закончишь учебу и кем же ты станешь? — спрашивал дядька.

— Не знаю еще, куда направление дадут… Да мне и учиться еще долго. Может, в институте каком останусь, может, на завод инженером…

— Ну, известно, сюда не попадешь. Но-но-но, чтоб вас мухи не кусали… А я тебе так скажу — на все привычка нужна. После войны попробовал я на заводе работать. Тяжеловато с деньгами было, что тогда в колхозах зарабатывали — копейки старыми деньгами.

Ну, поехал я тогда в город. И знаешь, не выдержал, назад вернулся. Днем еще туда-сюда: руки работой заняты, а вечером — сиди на скамеечке, щелкай семечки… Молодому город, он, может, и нужен. Вот едет молодежь из села. Думаешь, за деньгами? Не-е, вон трактористы по две сотни в месяц выгоняют, пускай какой директор столько заработает. Но только кто за культурой едет, а кто и от работы убегает. Что бы там ни говорили, а в селе работы больше, чем в городе: посевную закончил, уборочную начинай… И в колхозе, и дома: то забор, то крыша — ни тебе выходных, ни проходных… — продолжал дядька. — В селе, конечно, много работы и дурной, это я тебе правду скажу — со старины ли это идет, или человек так устроен: не может без работы. Вот погляди-ка: держим мы корову, пару свиней, как по закону, кур штук пятнадцать, а кто гусей… Ты что, прокормишь эту ораву с тридцати соток? Вот и тянешь: тот из магазина, а тот еще откуда… Так какая тут выгода? Ат, перевод только денег… В городе они похитрее: заработал, купил готовое и съел — и никаких тебе нервов. Восемь часов отработал — и свободен, и два выходных, и футбол поглядишь, и на пляж сходишь… На сенокос летом поедешь, глянешь, что на берегу творится, — белым-бело. А ты с косой или с граблями потом умываешься…