Яна Жемойтелите - Хороша была Танюша

Она появилась в фойе, старательно делая вид, будто ничего особенного не происходит:

— Я готова.

По дороге Петр Андреевич рассказывал, что его неожиданно заразила здешняя атмосфера неспешной основательности во всем, в том числе в оформлении всех и всяческих бумаг, хотя финны склонны списывать особенности местной бюрократии на тяжкое наследство Российской империи… Ресторан оказался буквально за углом, странно, что Танюшка прежде не обращала на это заведение никакого внимания. Может быть, потому, что из-за вынесенных на веранду летних столиков ресторан с улицы больше напоминал пиццерию. У самого входа Танюшка засмотрелась на воробья, который нагло склевывал с тарелки остатки чьей-то трапезы. Этот просто берет то, что плохо лежит, подумала она вскользь. И воробей с добычей тут же вспорхнул и растворился в сиреневом воздухе.

Внутри пахло перцем, базиликом и какими-то изысканными специями. «Вот вам укроп, вот розмарин, вот рута» [4] Фраза из монолога Офелии. , — почему-то невольно полезло в голову. И, как ни странно, Танюшка вдруг ощутила откровенный звериный голод. Она давно уже избегала кухни, ей претило стоять у плиты, потому что все это напоминало ей о недавней семейной жизни, разбившейся вдребезги.

— Это будет моя первая настоящая еда с тех пор, как все случилось, — сказала она, усаживаясь за столик на двоих возле самого окошка. — Мне просто не хотелось есть.

— Мартини для начала? — спросил Петр Андреевич. — Ты же хотела выпить.

— Пожалуй, да. Мартини бьянко.

Алкоголь бы нужен ей только для того, чтобы забыть, что человек, который сидит напротив, — это отец Сергея и дедушка Майки.

— И давай сразу закажем горячее, — сказал Петр Андреевич. — Здесь хорошо готовят шашлык из индейки. Ты, наверное, проголодалась.

— Меня не так давно угощали пастой, — зачем-то сказала Танюшка, тут же пожалев об этом, ей действительно хотелось есть.

— О господи! Надо было догадаться, — он с досадой даже хлопнул ладонью по столику. — У тебя здесь кто-то есть?

— В смысле? А, нет-нет! — Танюшка слишком рьяно затрясла головой. — Я встречалась с подругой.

— Боюсь, я рад это слышать, — ответил Петр Андреевич. — Хотя мне и не хотелось у тебя ничего выведывать.

«Ну и чего еще тебе надо? Как будто ты до сих пор ничего не поняла», — мысленно спрашивала себя Танюшка, пока Петр Андреевич делал заказ смуглому мачо в крахмальном фартуке, кое-как объясняясь по-английски и тыча пальцем в меню.

— И я, представь себе, не знаю, как доходчивей тебе все объяснить. Ты ведь уже взрослая, Танечка, — отпустив мачо, сказал Петр Андреевич.

Она почти приклеилась к стулу. Живот скрутила резкая судорога. Скорей бы, что ли, принесли мартини, чтобы запить эту жуткую, невозможную неловкость.

— Как там Майка? — спросила Танюшка.

— По слухам, все в порядке.

— Почему по слухам?

— Говорю, я здесь уже вторую неделю, — Петр Андреевич смотрел в столешницу, будто страшно смущаясь своего признания. — Купил домик в Лахти.

— Домик в Лахти? — Танюшка искренне удивилась.

— Да, это мой домик. Хочешь, поедем туда вместе?

— Как же я могу поехать? Выставка открывается через два дня.

— Ну вот через два дня и поедем. В конце концов Майка унаследует этот домик. Тебе разве не интересно посмотреть?

— А вы уже задумываетесь о смерти?

— Почему?

— Ну, что Майка унаследует…

— А, со смертью я давно примирился. Рано или поздно, надеюсь, еще не слишком скоро, меня сорвет с ветки и унесет, как старую листву. Когда я смотрю на деревья, становится совсем не страшно.

— А в Риге Майке домик не отпишут? — съязвила Танюшка.

— Это исключено. Лайма довольно жадная дама, к тому же с характером. Ты не бойся, я Майку Сереге не отдам. Да и не сможет он ее в Ригу забрать без твоего согласия. Это же теперь заграница. А вот в Лахти на каникулы я ее привезу.

— Невероятно! Вы говорите так, как будто бы я Майку уже переписала на вас. А ведь она моя, моя дочь!

— Танечка, не кипятись, — Петр Андреевич осторожно накрыл ее ладонь своей. — Признаться, я долго боролся с искушением притронуться к тебе.

Он смотрел на нее, улыбаясь одними уголками губ. Кончики его пальцев касались ее руки чуть повыше запястья, и теперь она ощутила, что цепь замкнулась и возник электрический ток. Она ждала, что он еще что-то скажет, но он молчал и гладил ее запястье с внутренней стороны. Они долго смотрели друг на друга, и она думала, что он принадлежит к тем немногим, которые руководят судьбой — своей в том числе и чужой. Их никогда не затянет воронка жизненных обстоятельств, они сами устраивают эти обстоятельства и направляют течение жизни. Они знают, когда притормозить и когда рвануть вперед.

— Со мной тебе совершенно нечего бояться, я тебе обещаю, — наконец произнес Петр Андреевич, подтвердив ее догадку.

И вот наконец вернулось ощущение легкого рокота волн от одного его голоса, и хотелось, чтобы он говорил еще и еще, постепенно обволакивая все ее существо. Легкая лодочка плясала на зеленых волнах, и ветер уносил ее все дальше от пристани в холодное море, туда, где хозяйничали оголтелые чайки, разрывая стылый воздух пронзительными криками, полными тоски и отчаяния. Когда принесли мартини, она приняла его как последнюю дозу яда, призванного навсегда покончить с этой непреходящей тоской. Только недавно она размышляла о том, что tuska все-таки происходит от русского слова «тоска», потому что тоска — это на самом деле очень больно. И даже хуже. Палец порежешь — поболит и пройдет, а тоска не отпускает…

— Петр Андреевич, — сказала она. — Вы, может быть, объясните мне, что все это значит и зачем вообще этот домик в Лахти? Зачем?

— Ты заставляешь меня быть откровенным, а я уже давно разучился… Ты не против, если я закажу что покрепче? — он действительно умело уходил от прямых ответов, как, наверное, и полагалось прокурору.

— Заказывайте что хотите.

— Сколько еще лет потребуется, чтобы ты наконец поняла, что я тебя люблю? — сказал Петр Андреевич, глядя за окно. — Мне очень странно произносить сейчас эти слова. И очень хорошо, что я говорю их в чужой стране, где никто меня не понимает. Здесь все происходит как будто в отдалении от реальности, поэтому проще. Я тебя люблю, вот и все. С первого дня, как только Серега привел тебя за руку в мой дом, как только я увидел тебя, хрупкое чудо с цыганскими глазами. И это было больше, чем просто восхищение твоей свежестью и красотой. Я залип по-настоящему, как пацан. И злился на себя за то, что вот так по-глупому вляпался. И ревновал тебя к Сереге. В самом начале, когда вы еще жили у нас, я по вечерам прислушивался к звукам, которые долетали из вашей комнаты, и даже пристрастился на ночь глядя слушать «голоса» — только чтобы не слышать твоего голоса, понимаешь? Я помог Сереге с этой вашей квартирой, только чтобы отдалить тебя от себя, я думал, что это пройдет со временем. И сам же потом мучился от того, что больше не могу видеть тебя каждый день…