Яна Жемойтелите - Хороша была Танюша

Все-таки она не до конца понимала, как такое возможно, что они уедут вдвоем, то есть это событие совершенно выпадало из привычной картины мира. Однако он сказал, что в России ей пока не стоит появляться, нечего там делать на пепелище, потому что ее жизнь теперь продолжится здесь, и его новая жизнь начнется рядом с ней, вне зоны досягаемости старых привязанностей и связей. Он не говорил, что они когда-нибудь поженятся, а она и не спрашивала, потому что это было не важно. Ей просто нравилось, как он говорит, как поправляет галстук, как пьет кофе и как водит машину. Она почти растворилась в нем, перестала существовать как единица. Он велел ей оформить отпуск за свой счет на две недели, пока что на две недели, и она сделала это в головной конторе фонда, написав в заявлении: «по семейным обстоятельствам». И по тому, как дамы из фонда смотрели на нее, старательно делая вид, что ничего не знают, она решила, что они давно в курсе и что долго будут еще обсуждать этот ее кульбит, потому что больше в Финляндии обсуждать нечего.

Как только закрылась выставка, он сказал: все, Танечка, собирайся, нам тоже пора, — и она безропотно сложила в чемодан вещи, одежду, которую теперь редко меняла, потому что днем ей было все равно, что на ней надето, а вечером и ночью она была голой, и ей это нравилось. Однажды он заметил, что у нее грудь того же оттенка, что и лицо, и что это встречается очень редко. Она мельком подумала, откуда же столь тонкое наблюдение, и поняла, что у него было множество женщин, но не удивилась открытию. Она уже знала, что за ширмой счастливой семейной жизни может скрываться что угодно. Главное, что теперь он всецело принадлежит ей, а она ему. И разве могло быть как-то иначе?

Уже успело стемнеть, когда они наконец добрались до этого домика, который оказался не в самом Лахти, а где-то в предместье. В этой деревне не было ничего, кроме почты, пивной, церкви и кладбища, на котором давно никого не хоронили, потому что люди предпочитали умирать где-нибудь в другом месте. Так он, по крайней мере, ей сказал, а что уж там имелось в виду… Ключ оказался под ковриком у входной двери, и это было не удивительно, потому что воровать в доме было пока нечего, там оставалась только мебель от старых хозяев, слишком громоздкая и старомодная, поэтому хозяева и решили оставить ее. А ключ оказался с какой-то очень хитрой резьбой, и она почему-то подумала, что это хороший знак: какой бы сложной ни казалась их ситуация, она в конце концов разрешится, и дверь сама откроется в новую жизнь. Дом стоял на берегу озера, веранда выходила к самой воде, и, наверное, в половодье дом подтопляло. Однако пока впереди была только осень, а за ней долгая глухая зима, — но даже об этой зиме не хотелось думать.

В прихожей большая картина напротив дверей была затянута серым полотном.

— Что там, на картине? — спросила она, едва оглядевшись.

— Это не картина, это зеркало, — ответил он.

— Тут кто-то умер? — она вздрогнула.

— Нет. Хозяева просто прикрыли зеркало от пыли, у них и мебель вся в чехлах. Старый дом, ничего не поделаешь. Многое придется переделать, реставрировать.

— А ты разве не чувствуешь, что в нем есть что-то жуткое?

— Нет, — он рассмеялся. — Тут просто холодно. Но в понедельник придут рабочие и наладят отопление.

Ей было действительно холодно. Согревшись под душем, она поспешила в постель на старом диване в гостиной. В комнате пахло пылью и, наверное, старым деревом, как в доме на силикатном заводе. Прикрыв глаза, она подумала, что по ночам, наверное, слышно, как трещат стены.

— А здесь есть печка? — спросила она.

— В соседней комнате сохранилась изразцовая печь, правда ею давно не пользовались.

— Нужно будет завтра попробовать растопить. Я очень люблю живой огонь.

— Это может быть опасно в старом доме. Достаточно одного уголька… Потом, надо сперва прочистить дымоход.

— Сколько всяких условий, условностей… Зачем же ты купил такой старый дом?

— Это результат одной давнишней сделки.

— Какая странная сделка. Ты покупаешь дом — и что?

Танюшка задумалась: если он состоял на государственной службе, о какой сделке могла быть речь?

— Есть вещи, о которых тебе совсем не обязательно знать. Ты же помнишь… Хотя скорее всего ты не помнишь…

— Чего я не помню?

— Да ерунда, забудь. И больше, пожалуйста, не спрашивай меня ни о чем. Хотя бы потому, что я купил этот дом только ради тебя.

Танюшка знала, что несколько дней назад он выключил свой мобильник. Сказал, что имеет право на личное пространство. Он не скучал ни по дому, ни по работе и не испытывал желания с кем-то общаться. Но незадолго до переезда, еще в Хельсинки, он включил телефон. И, как оказалось, напрасно. На него хлынули сотни эсэмэс, которые он читал, все больше и больше хмурясь, потом раздался звонок — настолько требовательный, что его нельзя было проигнорировать. Едва ответив «да», он почти прокричал в трубку:

— Зачем ты мне звонишь?

И Танюшка услышала, как кто-то на том конце кричит в ответ:

— Петр, я звонил тебе целый месяц! Куда ты, черт подери, пропал?

— Я в Финляндии по личному делу, ты же знаешь. И просил тебя всем передать, чтобы меня не беспокоили, — он старался говорить подчеркнуто деловым тоном, однако голос то и дело срывался. — Занимайся своим делом, и все. И научитесь там наконец обходиться без меня!

Танюшка прежде никогда не слышала, чтобы Петр Андреевич на кого-то кричал.

— Не обращай внимания, — чуть остыв, сказал он ей. — В России всегда одни проблемы. И всегда приходится кричать.

Они провели два дня в старом доме, вылезая из постели только для того, чтобы поесть, накинув пледы на плечи. Танюшка пристрастилась сидеть в кресле-качалке, которое обнаружилось в той комнате, где была остывшая печь. Она перетащила кресло в гостиную и залезла в него, завернувшись в плед, как в кокон. Она раскачивалась, потягивая вино, и думала, что вот же наконец тихое пристанище, приют, похожий на старинную шхуну, списанную на покой, в которой можно укрыться от житейских бурь, — сюда не долетали даже их отголоски. А за окном мокрая осень шумела рыжими, красными, бурыми листьями, безжалостно кидая их прямо в черное застывшее озеро, и только сумрачные ели держались стойко, как стражи. Странно, что не было видно птиц, только однажды утром сорока мелькнула за окном. Кто-то ведь жил в этом доме до них, сидел в кресле-качалке, может быть, так же потягивая вино…

— А кто жил в этом доме? — спросила она.

— Сумасшедшая старуха. Ее увезли в дом престарелых, а дом дети продали мне вместе с мебелью. Я решил пока от нее не избавляться. Ты не против?

— Мне здесь нравится, — ответила она.

И это была правда, хотя каждый новый день был похож на предыдущий и ничего нового не привносил в их существование, застывшее, как черное озеро. Разве что однажды пришли рабочие, наладили отопление — кажется, в подвале был котел, — и в доме сразу стало тепло, появилось ощущение настоящего дома. Еще она обнаружила в кладовке старое лоскутное одеяло, похожее на пестрое от листьев полотно осени, застелила им диван, и в комнате сразу стало радостно. Особенно интересно было рассматривать лоскутки, наверняка оставшиеся от одежды, которую некогда носили бывшие хозяева этого дома, — красные, желтые, бордовые, в горошек и цветочек. Она представляла себе, что лепестки в цветочек — это клумбы, в горошек — это идет снег, синие лоскутки были озерами, а желтые — веселыми пятнами солнца…