Яна Жемойтелите - Хороша была Танюша

Той зимой Фимбульветр, в январе восемьдесят седьмого, слезы застыли капельками горного хрусталя на моих ресницах, когда я бежала домой после комиссии по распределению, стекла очков заиндевели, и мне пришлось снять очки и передвигаться почти на ощупь, хотя и знакомым маршрутом — вниз, вниз, вниз, а потом направо и снова вниз, к родному подъезду, в котором пахло выпечкой и еще чем-то домашним и до боли родным.

К пятому курсу мы все успели прекрасно понять, что наш город — это дыра в мировой заднице, но существовали и местечки поглубже, непосредственно в прямой кишке, которые так и назывались — глубинкой. В одно из таких мест меня распределили учителем иностранного языка, в царство льда Нифльхейм [9] Нифльхейм — обитель туманов в скандинавской мифологии, один из девяти миров вселенной. к северу от бездны Гинунгагап [10] Гинунгагап — первичный хаос, мировая бездна в скандинавской мифологии. . На самом деле, конечно, поселок назывался Кестеньга и располагался в Лоухском районе на границе с Мурманской областью, но я-то знала, что именно там находится Нифльхейм, сумеречный мир, упомянутый в младшей Эдде. И это меня, отличницу и гордость факультета, собирались засунуть куда подальше, потому что из Москвы еще осенью поступил сигнал об административном правонарушении и, возможно, нетрудовых доходах…

У меня перед глазами так и маячило бледным пятном лицо декана, который выговаривал мне: вот что, милочка, государство вас пять лет бесплатно учило, теперь пора отдавать долги, да вам и полезно будет узнать, как достается трудовая копейка, а то, я смотрю, курточка на вас импортная, — из-за мороза мы все сидели в верхней одежде. И гостиницу припомнил, в которой меня неоднократно видели с финнами в вечернее время. А я ничего не могла ему ответить, потому что слова у меня в горле застыли на лету комочками льда, и мне пришлось проглотить их одно за другим, и живот сковал пронзительный холод.

Да, предположим, тот московский «комсомолец» и взаправду оказался упоротым комсомольцем и отправил сигнал в наш универ о том, что студентка посмела оказать вооруженное сопротивление контролерам троллейбуса. Я же сказала ему, где учусь и на каком факультете, на этом горят все честные люди — именно на своей бесхитростной правде. Потому что они могут предъявить только правду, а нечестные — все что угодно, и последнего всегда оказывается больше… Но откуда вдруг в деканат просочились сведения о гостинице, да и еще и финнов туда приплели? Хотя и в этом была доля правды.

«Значит, неблагонадежная, — вот что вместо слов утешения услышала я от мамы. — Значит, что-то где-то сказа-ала». В минуты гнева мама из учительницы английского превращалась в деревенскую бабу, даже акцент у нее появлялся местный, простонародный, выныривал из глубин сознания или даже из подсознания, из деревни Растрепино. «Ничего, поживешь в поселке, может, дурь-то из тебя повыветрится. А то раскатала губу на аспирантуру, пигалица». Мама пила чай с клубничным вареньем, которое прислала ей тетя Катя из деревни Растрепино. Она даже не оторвалась от чашки, когда я с перекошенным ртом пыталась пожаловаться ей на мировую несправедливость.

— Не хочешь в деревню — замуж выходи, как путние люди. Надо было раньше об этом думать, а не с финнами по гостиницам шляться.

Да, это так. Все, кто успел выйти замуж, остались при мужьях и получили свободное распределение. Тогда это было совсем не страшно, потому что без работы не оставался никто, пристраивали абсолютно всех. И даже если кто не хотел работать, заставляли насильно. Только я, Соня Крейслер, очкастая жирдяйка, отличница и зеленая гусеница, пожиравшая книжные страницы, теперь должна была отдать государству долг, потому что вовремя не подсуетилась. И вляпалась.

Господи, что же делать? Выйти замуж мне было решительно не за кого. Начнем с того, что никто мне ничего такого и не предлагал. А сама я любила в те годы финского писателя Валтари. Но он уже давно умер, причем плохо кончил, в дурдоме.

Я закрылась в своей комнате и вволю наревелась, причем плакала в голос, как принято у нас на севере, потому что считается, что если плачешь в голос, то отпускает. Меня, например, не отпустило внутри, просто кончились слезы, иссякли, как вода в сливном бачке. И я решилась позвонить давнему папиному другу профессору Блинникову, который работал в университете на кафедре русской литературы и который, как я надеялась, мог мне чем-то помочь, хотя чем он мог помочь, когда работал на другой кафедре и, что самое главное, все было уже давно решено за меня. Но я все равно позвонила. Так, мол, и так, Петр Иванович, распределили меня на Крайний Север учительствовать вместо обещанной аспирантуры, как я туда поеду и как я маму оставлю… Профессор Блинников выругался длинно и грязно, так, что у меня даже покраснели уши, и пообещал завтра же поговорить с деканом.

Профессору Блинникову было под семьдесят, и жена его, которой тоже было под семьдесят, страдала каким-то редким заболеванием, от которого то и дело засыпала прямо на середине фразы. Он несколько раз навещал нас после смерти папы и говорил, что я тоже пойду по научной линии, потому что у меня к этому задатки, да иначе и быть не может. Рассказывали, что профессор Блинников приглашал к себе домой студенток из деревни, за которых некому было заступиться и которым не удавалось без содействия сдать экзамен. Жена его не вылезала из больницы, поэтому никто не мешал ему помогать студенткам. Ему еще приписывали фразу: «Время идет, а студентки третьего курса остаются студентками третьего курса». Но я ничуть не боялась профессора Блинникова. Во-первых, я сама хорошо училась, а во-вторых, была очкастой жирдяйкой и поэтому вряд ли представляла собой сексуальный объект.

Профессор Петр Иванович Блинников походил на тролля, от ушей до ног обросшего седой шерстью. И это блоковское «…чтобы лохматые тролли, визжа, вниз сорвались, как потоки дождя» [11] Строчка из стихотворения А. Блока «Сольвейг». я именно так и представляла: множество подобий Петра Ивановича с визгом устремляются со скалы в пропасть. Впрочем, Петр Иванович вовсе не был лохматым. На голове у него сохранялся только легкий пух вроде тополиного, а толстые складки на затылке образовывали подобие второго лица. Он тяжело переваливался на коротких кривых ногах, то и дело поддергивая кверху пузо, которое, очевидно, мешало ходить.

— Сонечка! — он позвонил через день, и по одной его интонации я поняла, что ничего хорошего он не скажет. — Сонечка! Это подло и мерзко. И я даже пошел в ректорат, чтобы сообщить о том, что это именно подло и мерзко!

— Что? Что подло и мерзко, Петр Иванович?