Яна Жемойтелите - Хороша была Танюша

От влажной земли поднимался пар. На высоких сухих участках пробивались первоцветы, упрямо настаивая на себе и неумолимом приходе тепла. Серые валуны, причудливо разрисованные лишайником, излучали подобие ликования, хотя валуны ликовать не могут, камни равнодушны, впрочем, как и мир в целом, но камни особенно. Они проросли из земли задолго до людей и успели навидаться всякого за свой век. Даже следы от снарядов, которые некогда рвались в этих лесах, успели чуть сгладиться, раны по краям закруглились и превратились в естественные желоба, в которых по весне скапливалась талая вода… Я присела на нагретый солнцем валун, подставив лицо лучам. Я не могла противиться весне, ее тлетворному пьяному духу, который заставлял всякую тварь — маленькую и большую — радоваться, любить, выплескивая наружу жажду своего тела. И вдруг я услышала или скорей ощутила едва уловимые шаги у себя за спиной. Мне показалось, что кто-то пристально на меня смотрит, от его пронзительного взгляда я просто не могла пошевелиться, вжавшись в горячий камень. Мне рассказывали, что так бывает, когда на тебя смотрит медведь.

— Ну чего, красавица, расселась, — из-за сосен возник Ийво, легко поигрывая топором.

Я облегченно вздохнула, но в следующий момент подумала, что лучше бы это был медведь. Он по крайней мере не нападает на людей ни с того ни с сего. А Ийво улыбался слащаво и неприятно, и от этой его улыбки мне сделалось почему-то неловко, как будто бы он застал меня за постыдным занятием.

— Ничего не расселась, — я быстро вскочила, поправила одежду и зачем-то соврала: — Ногу натерла, вот и все.

— А как же завтра туфельки наденешь на мозоль?

Он вроде бы не говорил ничего плохого, и все же в каждом слове как будто сквозила скрытая издевка.

— Ну, это уж я как-нибудь разберусь. Сам-то чего болтаешься просто так?

— Не просто так. Я пошел сухостоя нарубить на растопку. Дрова отсырели, нижний ряд вообще подгнил, да и мамке помощь. Вот я и удивляюсь, чего ты тут расселась, дома работы невпроворот.

— Тетя Оку меня сама отправила погулять. То есть узнать, привезли ли хлеб.

— Ну дак чего? Привезли?

— Нет, еще не привезли.

— Вот снабжение, твою мать! Хлеба — и того не привезли. Хоть бы кто частную пекарню открыл. Делов-то? Мука, соль, дрожжи…

— Невыгодно, говорят.

— Кто говорит? Почему?

— Ну, в школе у нас рассказывают, что налоги задушат. А хлеб выйдет рублей по пять буханка.

Ийво длинно и витиевато выругался.

— Умная, видать. Считать умеешь. А мы с братаном на медных грошах росли.

— При чем тут это вообще… Ну, кто как рос.

— Вот как ты такой простой вещи понять не можешь, что дерево-то надо по себе рубить.

Оттого, что в руках у Ийво был топор, я не сразу поняла, о чем это он.

— Ты хочешь сказать, что…

— Что тебя разве что в красном углу посадить вместо иконки…

— Да какое тебе дело? — я медленно отступала в сосны и по направлению к дому с открытого мыска, как будто боялась, что нас кто-нибудь увидит. Хотя если бы и увидел… Почему-то я очень боялась Ийво.

— Ишь ты, волос у тебя какой. На него поплавок можно привязать — и окушка выдержит.

Я ускорила шаг, а Ийво потянулся за мной, схватил рукой за волосы и резко развернул к себе. От него невыносимо несло самогоном. Я попыталась освободиться, но Ийво держал крепко.

— Пусти! — сквозь зубы сказала я.

— Чегой-то? — ответил Ийво, и на меня опять дохнуло самогоном.

— Я закричу! — я, кажется, притопнула ногой.

— А закричи. Скажу, сама напросилась.

И вдруг мимо нас пролетел нож, по пути срезав кончик моей прядки, зажатой в кулаке Ийво, и со странным ярким звуком вошел в сосну по самую рукоятку.

Шаша возник как будто из-под земли. Прошел мимо нас к своему ножу, попытался вытащить его из ствола. Я знала, что если бы он метил в меня, ни за что бы не промахнулся. Но он хотел припугнуть и, может быть, проучить раз и навсегда…

— Черт! — Шаша ругнулся, поднажал на деревянную рукоять puukko, и в его руке оказался короткий обрубок, сломанный у самого основания.

Шаша, будто не веря своим глазам, некоторое время ошалело глядел на него, потом кинулся к сосне, в стволе которой зиял небольшой надрез, провел по нему ладонью…

— Нож! Я сломал нож! — прокричал он мне, Ийво и самому небу, как будто оно способно было помочь.

— Отойди-ка в сторону, Шаша!

Ийво несколько раз хрястнул по сосне топором, по тому месту, где застрял нож, и вытащил вырубленный кусок древесины с застрявшим в нем лезвием.

— В этих соснах осколков полно засело еще с войны, — Ийво протянул брату обломок лезвия. — А может, и кусок колючей проволоки застрял. Нож его острием зацепил, ну и…

— А ты чего лыбишься, змея? — Шаша с неожиданной ненавистью обратился ко мне. — Радуешься небось? Это все из-за тебя. Говорила мне мамка, не бери городскую. А я, дурак, повелся…

— Господи, что я сделала? — я почти крикнула.

— Она еще спрашивает. Это что тут было только что?

— Где?

— Вот здесь, на этом самом месте?

— Да ладно тебе, братан, — Ийво попытался урезонить Шашу. — Мы ж только по-родственному…

— Ага, родственнички нашлись. Катитесь отсюда оба! Вон! Пока целы! А ты, — Шаша приблизился ко мне вплотную, тяжело и шумно дыша, и мне показалось, что он вот-вот вцепится мне в горло, — собирай чемодан, сучка, и мотай отсюдова навсегда. Поняла? Чтобы духу твоего здесь не было.

И Шаша закричал так, что я заткнула уши и не оборачиваясь кинулась стремглав домой.

Тетя Оку, наверное, слышала, как кричал Шаша, потому что при моем появлении молча и бессильно опустилась возле печки на скамью, приложив ладонь ко рту, может, для того, чтобы не сказать лишнего, а может, чтобы удержать внутри собственный страх.

Я быстро и беспорядочно покидала в чемодан свои вещи, которые только попались под руку, сдернула с вешалки пальто…

— Я уезжаю, тетя Оку, — сказала я на ходу, уже волоча чемодан к дверям.

— Надолго уезжаешь, дочка?

— Навсегда. Спасибо за все, тетя Оку, — и я потянула на себя дверь.

А это ее последнее слово «дочка» расслышала и поняла не сразу, а уже по дороге на станцию, и мне сделалось вдруг до того пронзительно тоскливо и тошно, что я остановилась и чуть было не повернула обратно. И мне тоже захотелось кричать. Но не так, как Шаша, а как протяжно кричат пернатые подранки, рухнувшие с небес на голые скалы.

Я знала, что все еще можно исправить, просто сжаться в комочек и перетерпеть этот день. Но знала и то, что до поезда всего сорок минут, и нужно еще успеть дотащить до станции чемодан и закинуть его в вагон, потому что поезд стоит всего две минуты, что Шаша замороченный, и это само по себе уже не пройдет, что он будет кидать свой нож во всякого, кто только появится в зоне видимости, будь то человек или зверь.