Яна Жемойтелите - Хороша была Танюша

Ийво приехал из поселка Лоухи накануне свадьбы утром второго мая. Он показался мне угрюмым и неразговорчивым. Густые черные усы его свисали по уголкам рта, придавая лицу тяжелое сумеречное выражение, как будто он был крайне недоволен тем, что пришлось ехать на эту дурацкую свадьбу к брату, которого не видел сто лет и вроде даже забыл, что это его брат, поздоровался по крайней мере холодно, а на меня едва взглянул. Однако когда тетя Оку налила ему полстакана самогона, разговорился. Сказал, что жена устроилась на почту, платят неплохо, с прошлой получки купила полусапожки. Правда, надеть их некуда, дороги развезло так, что пройти можно только в резине, а по радио одна болтовня, что вот-вот перестроимся и житуха сразу наладится. Наладится она, где там. Зачем только детей на беду рожать, все равно их нечем кормить. Шаша промолчал, а тетя Оку только вздохнула: «И в войну рожали», и тут Ийво завелся.

— Вот ты, — он налил Шаше в стакан самогона, — ты что о хозрасчете думаешь?

— Да какой там хозрасчет? В лес сходил, глухарей набил, нынче самая пора — токуют они, мамка похлебку сварит. Вот тебе и хозрасчет.

— Правильно, — Ийво задрал к потолку крючковатый палец. — А нам говорят: вы давайте-ка в своей автоколонне на самофинансирование переходите…

— Ой то-оже нашел чего обсуждать, — встряла тетя Оку. — Не виделись, почитай, года три, и на тебе! Хозрасчет! Я уже радио слушать не могу, с утра до вечера один хозрасчет да еще, как ее, госприемка, будь она неладна.

— Мамка, ты сама-то не заводись, — сказал Шаша.

— А чего б не поговорить? — Ийво покраснел, и на лбу выступили капельки пота. — Я, может, теперь сплю и во сне думаю про этот хозрасчет. Это ж мне или с людей три шкуры драть, или баранку трое суток подряд крутить, чтоб на хлеб с маслом хватало. А у жены на почте какое самофинсирование? Открытками, что ли, торговать? Дак они две копейки стоят.

— Нечего тогда в Лоухах этих сидеть! — опять встряла тетя Оку. — Чего там хорошего? А у нас озеро со дня на день вскроется, рыба косяком пойдет, и посолить, и на уху… Вот мне завтра предложат: бросай ты свою Кестеньгу и переезжай в рай. А я так скажу, что в гробу я видала этот ваш рай! По мне дак нет ничего краше моей деревни!

По какой-то странной ассоциации мне вдруг вспомнился ледяной ад Данте, и я подумала, что вот же мы и побывали в нем этой зимой, в настоящем ледяном аду. И выжили. Все мы вместе — я, Шаша, тетя Оку, наша школа, поселковая администрация, рыжие ондатры, волки, глубинные рыбы, птицы — в воде, на земле и небе. Значит, теперь точно у нас должен наступить рай. Нас всех стремительно в него несет.

— В Финляндии, говорят, тоже хорошо, — сказал Ийво. — Срани меньше, от этого дышится легче. Вот ты в Финляндии бывала?

Я не сразу поняла, что Ийво обращается ко мне, и тогда он уточнил:

— Чего, Сонька, молчишь?

— А-а, это… Нет, не бывала.

— Ну-у, я-то думал, брательник импортную штучку подцепил…

— Подцепить можно знаешь что? — сквозь зубы произнес Шаша.

— Ладно, ладно, уж и пошутить нельзя. А подержаться дашь за свою красотку?

— Чего-о?

— По-родственному же! — Ийво захохотал, широко распахнув рот, усаженный мелкими сероватыми зубами.

Шаша, громыхнув стулом, встал из-за стола и, молча схватив меня за руку, вывел на улицу. Ладони передалась его внутренняя дрожь, он трепетал от скрытого гнева.

— Ты чего? Человек он грубый, но пошутил же! — я уже привыкла к местным проявлениям внимания.

— Чего-чего? Ничего ты не знаешь, вот чего!

— Чего я не знаю?

Шаша шмыгнул носом и увлек меня на берег, к самому озеру, от которого тянуло холодом, я зябко ежилась, кутаясь в шерстяную кофту. Шаша притянул меня к себе, его щека была почти горячей, и я слышала, как часто и беспокойно бьется под свитером его сердце.

— Ийво у меня девчонку увел. Давно, еще до армии. Главное, она ему совсем не нужна была.

— А тогда зачем?

— Так просто… Показать, что он такой козырный.

— И что потом?

— Погулял да бросил. Меня в армию забрали, а она уехала и замуж вышла.

— Ну и ладно. Мало ли подобных историй.

— Скажешь тоже. Мало ли историй… Нет, вот зачем он поддел, а?

— Значит, просто дурак.

— Нет, не просто дурак, а чтобы побольней было, вот что! — Шаша все никак не мог успокоиться. — И знаешь, все из-за чего?

— Ну?

— А из-за того, что отец свой нож мне отдал, а не ему. Хотя он вроде бы старший сын. Только папка-то мой ему не родной был. Когда мамка за него вышла, Ийво в школу еще не ходил. И папка вроде никогда ему не говорил ничего такого. Даже велосипед Ийво купил, а не мне, потому что он старший. А нож все равно мне отдал, мне!

— Да что ты так взбеленился? — мне стало даже немного страшно. Или я просто не понимала, при чем тут вообще какой-то нож и разве можно из-за него…

— Нож это нож! Старинный, отцу от деда достался, а деду еще от прадеда.

— Ну и ладно. Нашли, из-за чего драться.

— Ай, да что с тобой говорить. Пойду еще выпью!

Я давно не видела Шашу таким мрачным и злым. В нем как будто вскипела и выплеснулась через край древняя непреходящая ненависть, настоянная на вековых обидах. Но в чем я была виновата? Что сделала не так?

«Ху-ху-ху-у!» — где-то совсем близко от нас заяц тоскливо прокричал свой брачный призыв.

Я поплелась к дому вслед за Шашей, потому что ему могло прийти в голову, что я обиделась или что оставила его в нехорошую минуту, а сама пошла свистать как ни в чем не бывало, — да мало что еще мог он насочинять, уже порядком пьяный. А мне нужно было еще помочь тете Оку ощипать глухаря, потому что день разгорался, бежал вперед, а у нас еще ничего не было готово, и уже стоило поторопиться, чтобы вечером спокойно сходить в баню, отдохнуть за чаем и завалиться пораньше спать.

— Ну, когда тесто будем ставить? — спросила я как можно веселей, едва зайдя в избу.

Тетя Оку зыркнула на меня из-под бровей строго и приложила палец к губам, кивнув на Шашу, который сидел за столом, сжав в ладони стакан и уставившись прямо перед собой. Стараясь ступать неслышно и почти невесомо, что было довольно сложно при ее больных коленях, тетя Оку взяла меня под локоток и вывела в сени.

— Шаша… как бы это… замороченный…

— Что значит замороченный? Пьяный?

— Пьяный-то пьяный, только будто вокруг никого не видит. После Афгана было с ним так пару раз. Врач сказал, это само пройдет.

Мне стало по-настоящему страшно. Я вообще больше ничего не понимала, что происходит и почему.

— Ты ступай, ступай, не бойся, — тетя Оку слегка толкнула меня в плечо. — Курточку накинь, в магазин сходи, узнай, когда хлеб привезут. А я тут разберусь.

Я послушалась. Надела куртку, резиновые сапоги и пошла — только не в магазин, а куда глаза глядят, вдоль берега, поросшего редким сосняком. Что значит Шаша замороченный? И при чем тут Афган, когда сегодня вроде никто не стрелял? Шаша иногда говорил во сне что-то непонятное. А потом, очнувшись, долго лежал не шевелясь с открытыми глазами, пытаясь заново врасти в реальность.