Вячеслав Ставецкий - Повести

Разглядывая эти разноцветные, с зубчатым обрезом, кусочки бумаги, Иосиф вспомнил о своих детских впечатлениях в лавке филателиста Штефана в Констанце, куда его иногда брал с собой дядя Михай. Туда, в Констанцу, дядя ездил в тех случаях, когда необходимый ему товар нельзя было достать ни в Сулине, ни в столице области, Тулче, и по прибытии оставлял племянника в этой крошечной, размером со спичечный коробок, лавчонке, где Иосифу довелось пережить одни из самых сильных ощущений своего детства. Штефан, седой долговязый еврей, любезно раскрывал перед ним несколько больших, пахнущих кожей альбомов, и, перелистывая тяжелые замасленные страницы, Иосиф разглядывал пестрые, как радуга, марки из Эфиопии, Уругвая, Камбоджи, других экзотических стран. Эти крошечные почтовые знаки с изображенными на них пальмами и какаду казались ему окнами в далекие, фантастические миры, и, завороженный, он напрочь забывал и про склонившегося над ним в своей учтивой улыбке Штефана, и про шумевший за дверью лавочки рынок. Так, погруженный в священный трепет и созерцание, он стоял до тех пор, пока дядя не появлялся и, уступая просьбе, не покупал на одну–две леи несколько самых ярких из них, которые осчастливленный Иосиф уносил с собой в нагрудном кармане.

Особую ценность этим маркам придавала недолговечность обладания ими, так как по приезде их могла выкрасть или даже прямо отобрать Марта, неугомонная девчонка, тень которой падала на все события его детства. Это было единственное увлечение Иосифа, которое она почему–то ужасно не одобряла и над которым глумилась, считая его сентиментальным и недостойным мальчика, ибо и сама она была таким мальчиком, лишь по случайности родившимся в девичьем теле. Каким–то непостижимым образом выкрадывая новую коллекцию из его всякий раз заново перепрятываемого альбома, она спустя время церемонно, едва сдерживая распирающий ее смех, приглашала Иосифа к себе в комнату, где исчезнувшие марки красовались наклеенными на платяной шкаф, и хохотала до упаду, глядя, как краснеющий от злости и обиды Иосиф тщетно пытается отодрать их ногтями. Во всем остальном они были очень дружны, все время проводили вместе, и только марки иногда становились между ними яблоком раздора.

Воровство было для Марты обычным делом. Совершаемое ею чаще всего из одной только бравады, оно было такой же естественной частью ее жизни в деревне, как драки с деревенскими мальчишками или лазанье по деревьям. Время от времени она из чистого любопытства умыкала с расположенной на другом конце села железнодорожной станции какой–нибудь гаечный ключ или манометр, коим, уходя, задорно помахивала перед носом задремавшего на своем посту смотрителя, Николае Штефаниу, разорившегося сапожника, который только и делал на службе, что пил да спал. Нередко за покражей какой–нибудь безделицы в сельской лавке ее ловила торговавшая там тетка Айонелла. Выбегая за Мартой на улицу, эта вздорная, горластая баба в широченной, повязанной засаленным передником юбке грубой бранью поминала цыганскую родню юной воровки, в ответ на что та, заразительно хохоча и издали показывая Айонелле непристойные жесты, в изысканно–похабных, незнакомых даже Иосифу выражениях склоняла ее сербскую, болгарскую и венгерскую родню.

Марте все всегда сходило с рук. Когда кто–нибудь из жителей села приходил жаловаться на нее дяде Михаю, тот притворно хмурился и обещал строжайшим образом наказать виновницу, когда же проситель уходил, добродушно смеялся и трепал по–кошачьи ластившуюся к нему Марту по чернявой головке, не в силах пожурить ее даже для виду. Дядя души в ней не чаял, находя в дочери продолжение некогда страстно любимой им цыганки–жены, тетя Стефания же, приходившаяся девочке мачехой, смотрела на ее выходки сквозь пальцы, предпочитая не вмешиваться и не наживать себе ссору с мужем. Порядки в доме царили весьма свободные, дядя называл себя либералом, и их с Мартой почти никогда не наказывали, разумеется, если их выходки не простирались на виноградник, покушение на который могли поколебать даже дядино добродушие. Это создавало для них атмосферу полного раздолья, особенно для Марты, так как Иосиф всюду безропотно следовал за ней, находясь под обаянием ее сумасшедшего, жизнелюбивого нрава. Глядя на них, дядя Михай шутил, что, когда придет время, в армию придется отдавать дочь, а не племянника. А тот и не спорил, втайне желая, чтобы так и произошло — ведь Марте не привыкать, пусть отдувается за него, ему ведь все равно никогда за ней не угнаться.

Более всего ее воинственный нрав проявлялся в стычках с соседскими мальчишками, на которые она зачастую сама же их и подбивала, глумясь над их играми и физиономиями, считая убожеством все, что они делали и говорили. Все началось с шести лет, когда Марта при молчаливом соучастии Иосифа забросала тухлыми помидорами их сверстников, венгров, Миклоша и Ласло, сыновей деревенского кузнеца Бенеша, чей двор от дядиного отделяла только невысокая плетеная изгородь. Ласло и Миклош тогда с позором отступили, а Марта, уверовавшая в свою силу, с тех пор не давала прохода никому из сельских ребят, задирая их по поводу и без, подстерегая их на улицах деревни, зовя помериться силами на окраине — у станции или запруды. В этих драках, в которых Иосиф вынужден был участвовать вместе с ней, Марта не всегда одерживала верх, но даже тогда, когда она возвращалась домой битая, морщась и потирая синяк на лбу или ссадину на плече (при этом сам Иосиф редко отделывался так же легко: его, понуро плетущегося сзади, дома чаще всего ждала примочка на подбитый глаз или приготовленная тетей вонючая мазь на расквашенную вдрызг губу), она оставалась довольной и на ходу измышляла план мести, в котором с присущей ей цыганской пылкостью фигурировали топор, веревка и выкраденные из отцовского сарая вилы. Марту боялись и ненавидели, но обходили стороной, благодаря чему и сам Иосиф, пользуясь ее покровительством, мог свободно гулять по деревне, зная, что никто к нему не подойдет. Изредка, впрочем, Марта все–таки выбирала себе из деревенских какого–нибудь фаворита, с которым сходилась, милостиво позволяя с собой дружить. Этим она вызывала в Иосифе приступы жгучей ревности, но, на его счастье, такие сближения никогда не бывали долгими, ибо с той же легкостью, с которой Марта приближала кого–нибудь из сверстников, она и отталкивала их от себя, в глубине души никого по–настоящему не считая себя достойным.

Не меньше, чем драки, Марта любила всевозможные рискованные акробатические номера, из которых самым главным, самым обожаемым для нее было лазанье по деревьям. Происходившая из какого–то птичьего племени, она не могла пройти мимо ни одного мало–мальски высокого тополя или дуба, чтобы не попробовать на него взобраться, и непременно — на самую макушку, так как на меньшее ее самолюбие никогда не бывало согласно. Много раз Иосиф, сам панически боявшийся высоты и потому всегда дожидавшийся ее внизу, со страхом наблюдал, как Марта, ловко обхватывая голыми коленками ствол, вскарабкивалась на какую–нибудь высоченную сосну, откуда, целиком скрывшаяся из виду, рассказывала ему об устройстве деревни, о том, как сверху выглядит станция, амбары, конюшня Тобара Мирчи, стелющийся за виноградниками Дунай. Вниз Марта спускалась вся исцарапанная, и, когда они шли обратно домой, Иосиф украдкой наблюдал, как по ее загорелым ляжкам стекают бусинки крови, на которые она сама не обращала никакого внимания.