Вячеслав Ставецкий - Повести

Нахраписто ухали за горизонтом двухсотмиллиметровые басы, внушительно рокотали вдали стопятидесятимиллиметровые тенора, тонко подпевали им альты, дивизионные «сотки» и «восьмидесятки». Иосиф давно уже знал наперечет все эти голоса войны — гаубиц, мортир, зенитных и пехотных орудий. Наслушавшись их за полтора года, он легко мог отличить звук 37‑миллиметровой «Шкоды» от грохота 50‑миллиметрового противотанкового орудия «Pak», стон шестидюймовой гаубицы «Kanone 16» от гвалта аналогичной ей по калибру пушки «Sig‑33», залп немецкого «Небельверфера» от залпа советской «Катюши». Война давно обновила звуки этого мира, исказила и извратила их. Вместо пения птиц — совиное уханье сверхтяжелой крупповской гаубицы «Мёрзер», вместо дуновения ветра — басовитый гул штурмового орудия «Stug III», вместо шума дождя — шакалий вой «Небельверфера». Иосиф давно убедился в том, что люди безумны, и нисколько не сомневался в том, что их безумие будет только прогрессировать. Он был уверен, что война будет продолжаться бесконечно, до тех пор, пока воюющие не доберутся до Арктики, и эти самые «Мёрзеры» и «Stug’и», едва ворочая дулами в многометровом снегу, не начнут рокотать где–нибудь посреди обледенелых скал Северного полюса и Гренландии. Все, чего он хотел для себя, — вовремя соскочить с этого тонущего корабля, отвоевать себе маленькую безопасную нишу в этом насквозь враждебном мироздании, а там пусть воюют хоть на Луне, отбивая друг у друга кратеры и штурмуя покрытые серебряным прахом холмы — он, Иосиф, будет только махать им издали рукой, желая обеим сторонам приятного взаимоуничтожения. Благо, такая ниша появилась у него уже сейчас — в этой враждебной стране, в квартире с неизвестным ему номером, на улице с неизвестным ему названием.

Мысль о том, что он больше не участник в этой бойне, что воюют теперь они , а не он, опьяняла Иосифа, приводила его в ликование и восторг. Иногда по утрам он показывал воюющим нос, распираемый сознанием того, что они больше над ним не властны. Отделенный от их мира только тонкой перегородкой стены, мир Иосифа жил своей собственной, независимой от них жизнью. Гукали вдали жерла орудий, падали за рекой, дымя горящим хвостом, подбитые «Хейнкели» и «Мессершмитты», само солнце, скользя над городом, напоминало монокль немецкого офицера, зорко выискивающего в руинах врага. А у него на огне кипятился суп из тушенки, сушилось на трубе выстиранное белье, и только чуть подрагивавшие при обстрелах стекла в буфете напоминали о том, что там, снаружи, продолжается война.

Целиком предоставленный сам себе, Иосиф, однако, нисколько не скучал, легко находя себе все новые занятия. Ничуть не смущаемый отзвуками канонады, целые часы напролет увлеченно играл сам с собой в шахматы, с неудовольствием жертвуя черным свою зазевавшуюся пешку или в тайном смятении наблюдая, как белые готовят коварную вылазку против его короля. А не то, бездельничая, лежал на тахте и мечтал о том, как вернется домой, как горячо, мокро поцелует Марту, как закатит у дяди на веранде шумный пир, готовясь к которому они вчетвером, как бывало, будут накрывать на стол, до блеска натирая тарелки и чашки, и как дядя, оповещая всех о начале застолья, ритуально позвонит в свой серебряный колокольчик.

Вспоминая о доме, он часто выглядывал за окно и мысленно рисовал себе путь, которым будет пробираться на запад. Много времени он проводил у окна спальни, выходившего на противоположную Волге периферийную улицу, где не было трупов и где не так бросались в глаза следы недавних боев. Она чем–то напоминала ему Одессу, в которую его полк вступил год тому назад и где он провел почти месяц. Такая же тихая и тесная, как улочки Одессы, эта улица очень нравилась Иосифу, и он часами отдыхал на ней взглядом от тех ужасов, что открывались с восточной стороны дома. Начинаясь на юге спокойным, медлительным ленто узкого, как бутылочное горлышко, проулка, ближе к дому Иосифа она переходила в более уверенное модерато булыжной мостовой, чтобы еще дальше, на севере, окрепнуть в мощном, асфальтированном престо соседнего проспекта, чей широкий, безукоризненно прямой тракт уходил куда–то на сторону русских. Деревья здесь уже почти облетели, и сметаемая ветром палая листва образовывала на мостовой всякий раз новый, причудливый красно–желтый узор.

Главным украшением улицы был замерший посреди рельс, изрешеченный пулями и осколками трамвай. Выкрашенный в жизнерадостный оранжевый цвет, трамвай, несмотря на пробоины, производил удивительно мирное впечатление, и Иосиф подолгу любовался им, жалея лишь, что не может спуститься вниз и осмотреть его поближе. Он напоминал ему дни учебы в Констанце, время после занятий, когда Иосиф, на ходу запрыгивал в точно такой же трамвай и мчался на попойку с друзьями. Позади оставалось ажурное, украшенное лепниной здание училища, из окон которого лились заунывные звуки настройки инструментов, впереди расстилался вымытый дождем до скрипа, серебрившийся лужами бульвар Елизаветы. Особенным шиком при этом было обмануть контролера и не заплатить за проезд, сэкономив деньги на лишнюю кружку пива: обычно он притворно засыпал на плече у какой–нибудь добродетельной старушонки, которая сжаливалась над бедным студентом и покупала билет за него. Не нарушая своего безмятежного «сна», Иосиф незаметно приоткрывал глаза и выглядывал за окно. Миновав кривую, плохо мощенную улицу Римских терм и величественный собор Св. Петра и Павла, проезжали старинные, аппетитные, как пирожные, «войлочный» дом и дом Барзанеску. На перекрестке вагоновожатый приостанавливался и пропускал какого–нибудь пожилого господина — тот, постукивая тростью, благодарно приподнимал над головой шляпу. В мокром, потемневшем после дождя парке — нахохлившиеся голуби на парапете. Справа, на набережной — эклектичное здание Казино, прибежище местной буржуазии и редких заезжих туристов. Невозмутимая ворона размачивает в луже хлебную корку, чуть поодаль, из–за куста, завороженно смотрит на нее лохматый бездомный пес. Другой, породистый, оставленный на привязи у входа в магазин, сторожит этот вход, облаивая прохожих.

Перед белым, как лебедь, зданием штаба военно–морских сил делали большой поворот налево и, минуя мечеть, въезжали на площадь Овидия. Здесь Иосиф, отсалютовав на прощанье доброй старушке, обычно сходил, с подножки вбирая в себя запах сырой, окруженной тесным каре трехэтажных особняков площади. Здесь же, у древнего, позеленевшего от времени фонтана, горячо споря о чем–то, его уже поджидала вся честная компания — Николае, фагот, Драгош, бубен, Вэлериу, контрабас, Больдо, виолончель, с которыми он спускался в темную, едва освещенную фонарями пивную, погребок Лазара Ионеску, любимое заведение приморской богемы. В этом мрачном, но непостижимо уютном склепе, рассевшись за липким от пива столом и потягивая из запотевших кружек ледяной «Урсус», от которого приятно покалывало под языком, они, бывало, целые часы напролет драли глотки, обсуждали студенток, перемывали кости преподавателям, травили друг другу одни и те же до оскомины знакомые байки. Пиво кружило им головы, и, переходя с окольных тем на самое важное, музыку, они распалялись до того, что их приходилось усмирять явившемуся из соседнего зала плечистому официанту. Понемногу хмелея, друзья просиживали у Лазара до полуночи, после же нетвердой походкой спускались к морю, где мочились при свете луны, глядя, как прибой разбивается о скалы, и где под конец впятером устраивали импровизированный концерт, играя кто на губах, кто на пустой пивной бутылке, а кто и на прихваченной со стола в пивной оловянной миске.