Вячеслав Ставецкий - Повести

Предаваясь мечтам, Кемпке любовался окрестностями — тенистой кромкой обступавшего усадьбу соснового бора, солнечной бездной простиравшегося на юг бескрайнего дикого поля. Чем ближе был день полета, тем сильнее он влюблялся в то, что его окружало, словно какая–то пелена спадала у Кемпке с глаз, и все сущее, венцом которого ему суждено было стать, открывало ему свою подлинную красоту. Затаив дыхание, он, бывало, часами сидел по пояс в зарослях и слушал тихие травы, медовое зудение мошкары, теплые поползновения ветра — разноязыкий шепот неведомых сил, пытавшихся вступить с ним в разговор, поведать что–то важное о себе. А не то ловил кузнечика в платок и, приложив его к уху, с блаженной улыбкой внимал тысячелетней мудрости мира, способного в простейшем из своих созвучий выразить больше, чем книги всех вместе взятых рукотворных библиотек. Над знойным, тяжелым от гуда и шороха травостоем с липким шелестом носились стрекозы, садились на усыпанные желтыми цветками кусты дрока, пахучие кремовые зонтики бузины, бледно–розовые стрелы уже отцветающей эрики. В зарослях тысячелистника и полыни виднелись голубые с желтыми глазками ирисы, а в стороне, почти у самой опушки, пряталось в траве настоящее чудо — несколько побегов невесть как попавшей сюда нежно–лиловой дряквы. В воздухе висел терпкий лимонный запах тимьяна и споривший с ним одуряюще–пряный аромат дикого чеснока. И всюду — над полем, из темной глубины леса, как бы осеняя собой это царство красок и запахов, звучал доморощенный хор: овсяное журчание жаворонков, робкий игольчатый писк корольков, протяжное «Вжжэу!» спрятавшейся на большой сосне зеленушки, пугливое «Пинь–пинь–пинь!» отвечавших ей из молодняка прыгучих синиц. Где–то совсем рядом иволга настраивала свою флейту, и, словно передразнивая ее, доносилось из чащи простуженное кряканье сойки. Красота мира ранила Кемпке насквозь, и порой, завороженный ею, он впадал в состояние, близкое к трансу, почти к забвению, чувствовал себя этим кузнечиком, этой иволгой, этой дряквой.

Неподалеку, в лесу, в небольшой просеке, над которой шатром смыкались кроны вековых деревьев, находился живописный родник, открытый Кемпке во время одной из прогулок. Родник бил из высокого, в два человеческих роста, выхода скальной породы и, стекая, образовывал в основании скалы нечто вроде небольшой запруды, вокруг которой росли папоротники и кусты куманики. В выходные, когда программа занятий ограничивалась физподготовкой, Кемпке любил отдыхать здесь после утренней пробежки. Раздевшись донага, он освежал разгоряченное тело прохладной ключевой водой, а после ложился на дно каменной ванны, закрывал глаза и представлял себе оранжевые заводи на Венере, фиолетовые озера на Марсе — все те фантастические водоемы, в которые ему еще только предстоит окунуться. Мысленно он уже рвал с неведомых лугов неведомые цветы, и как ни прекрасен был окружающий мир, Кемпке видел в нем лишь обещание той красоты, что ждет человека на других планетах.

Обсохнув, он одевался, седлал свой верный «Гулливер» и возвращался в Мариенкирхе. Грунтовая дорога пылила, за велосипедом, как за кометой, тянулся мутно–желтый хвост, а за самим Кемпке — шлейф из грез, много прекраснее тех, что можно было увидеть в кинематографе «Колизей».

При въезде в город, на пересечении Цукунфт–аллее и Бельке–гассе, он останавливался и покупал в кондитерской Кранка три, а иногда и четыре шарика своего любимого фисташкового мороженого. Здесь же, на перекрестке, в тени цветущего каштана стояла пузатая афишная тумба, у которой Кемпке задерживался, чтобы поглазеть на пеструю цирковую афишу, приглашавшую посетить выступление настоящих арийских слонов доктора Вильгельма Аделунга. Представление должно было состояться в последнее воскресенье мая в Блау–парке, где уже велись работы по сооружению цирковой арены. Кемпке смотрел на афишу с завистью, жалея, что не сможет посмотреть на слонов — ведь именно на это воскресенье был назначен его полет.

Иногда вокруг тумбы собирались ребятишки в рубашках пимпфов [2] Пимпф (от нем. Pimpf «мальчуган, малыш») — член гитлеровской детской организации. со свастикой на аккуратных черных отутюженных галстучках и принимались шумно обсуждать предстоящее зрелище. Отпихивая друг друга, малыши косились на его вафельный рожок, и Кемпке добродушно ссужал их монетками в один и два пфеннига. Молодая учительница — кремовые чулки, черное крепдешиновое платье, белый отложной воротничок — с улыбкой велела им отблагодарить господина, пимпфы вскидывали руку в немецком приветствии и гурьбой устремлялись в кондитерскую, откуда через минуту выбегали с порциями морковного, фисташкового и шоколадного мороженого.

Заехав к себе на Фредерикштрассе, 7, Кемпке ставил велосипед за воротами (дзынь–дзынь, фрау Цедерих, дзынь–дзынь) и отправлялся гулять по Мариенкирхе.

За проведенный здесь месяц он чрезвычайно полюбил этот старинный немецкий городок и с нетерпением ждал выходных, чтобы побродить по его узким средневековым улочкам, мощенным еще во времена курфюрстов и миннезингеров, посидеть в маленьких уютных кондитерских и послушать милую провинциальную болтовню про цены на уголь и торф, посмотреть новый фильм в кинематографе «Колизей», где нарядно одетые фройляйн очаровательно хихикали и краснели, увидев какую–нибудь непристойность — оголившуюся лодыжку Марлен Дитрих или сияющее плечо Греты Гарбо, а жующие штурмовики на задних рядах прятали по карманам колбаски и вытягивались во фрунт, когда в воскресном выпуске «Ди дойче вохеншау» на экране появлялась величественная фигура фюрера.

Кемпке любил наблюдать за жителями городка. Ни в чем красота мира не проявлялась для него с такой силой, как в их простой, полной патриархального очарования жизни, тем более притягательной, что сам он наполовину уже принадлежал другому миру и на все земное, людское смотрел с долей детского удивления. В каждом, даже самом обыденном действии горожан Кемпке видел таинство и священнодействие, и, бывало, мурашки пробегали у него по телу, когда вечерами он украдкой наблюдал, как старик Барлах запирает ставни на окнах своей лавки, тряся всеми уключинами и задвижками своего дряхлого, потрепанного еще во Франко—Прусскую войну тела, как дородная фрау Блох вывешивает на балконе стираное белье, целый мир рубашек и панталон, белоснежный, трепещущий на ветру, роняющий на мостовую мутные капли, как на церковной паперти слепая Герлинде, выждав момент, когда ее никто не видит, снимает темные очки и пересчитывает в кружке блудные пфенниги.

С любопытством не то художника, не то соглядатая Кемпке мог часами смотреть, как Тауберг, владелец пивной на Вюртемберг–гассе, громоздкий и краснорожий, как кочегар, великан в кожаном фартуке, отдуваясь и алчно сглатывая слюну, разливает по кружкам пиво — пльзенское, берлинское, франконское черное, как слушает пчелиный гуд пивной, зорко следя за порядком, и как, шлепнув по крепкому заду Эльзу, крутобедрую кельнерин в белой наколке, отправляет ее с заказом к столику, где это пиво, охая и пыхтя, пьют коренастые швабы, плотники и лесорубы с местного заводика, добротные, как деревянные колоды, и бездонные, как колодцы, ибо пиво помещалось в них не кружками, но бочонками и бадьями, бесследно исчезая в урчащих котлах их утроб, достаточно просторных, чтобы поглотить еще и полдюжины пылающих кровяных колбас, добрый котелок жирной гороховой похлебки и целый ворох соленых ржаных кренделей.