Вячеслав Ставецкий - Повести

Внимание гостей, сумбур и мишура проводов несколько смутили Кемпке, притупили пульсацию того чувства, что тлело в нем по дороге на космодром. Но нечто, случившееся под занавес протокольной части, вновь пробудило в нем это волнение.

Высокий подтянутый генерал что–то с сахарной улыбкой проговорил ему, но Кемпке не расслышал, что, ибо вдали вдруг залаяли собаки. Лай донесся с восточной оконечности космодрома, где располагался продовольственный склад, и звонко заметался над пустошью, слегка приглушенный плотным утренним воздухом. Это могли быть только Энцо и Ланцо, его звездные псы, так же шумно выражавшие свою радость всякий раз, когда Кемпке показывался у вольера. Овчарки, вероятно, почуяли его издали и теперь приветствовали своего космического собрата, желали ему счастливого пути. Никто не обратил на лай никакого внимания, но в Кемпке он произвел сильную перемену. Так, словно это было в другой, теперь уже безвозвратно ускользающей от него жизни, он вдруг вспомнил, как играл с Энцо и Ланцо, как они танцевали для него свой звездный танец, и ему отчаянно захотелось попрощаться с этими чудесными псами, потрепать их по загривку, зарыться носом в их теплую пахучую шерсть. Кемпке ощутил всю горечь своего расставания с миром, краткого или навечного — он не знал, ибо не мог поручиться за благополучный исход предстоящего полета. Ему даже показалось на миг, что Энцо и Ланцо не хотят его отпускать, что они как будто пытаются о чем–то предупредить его напоследок, и в третий раз за утро что–то горячее, мокрое заклокотало у него внутри. Собаки вскоре утихли — Гельмут, вероятно, дал им подачку, но чувство, пробужденное ими, уже не покидало Кемпке, не покидало и тогда, когда он вместе с гостями направился к ракете.

Перед стартом оркестр и хор под руководством штурмбанфюрера Куммерсдорфа исполнил «Хорста Весселя» и «Дойчланд». Песня про сутенера, павшего в бою с красными реакционерами, прошла на ура. Эсэсовцы горланили ее во всю глотку, братья Хуберман стояли навытяжку, вскинув руку в приветствии (Эрих незаметно застегнул пуговицу на брюках), доктор Штайнер подтягивал скрипучим тоненьким голоском. Шевелил для виду усами фон Бюллов, садовник Лютц старательно открывал рот, хотя и не пел, так как стыдился своего девичьего голоса.

Но Кемпке слушал рассеянно. Странное, неведомое прежде смятение поднималось у него в душе, и он лишь кротко улыбался всему, что происходило вокруг. Это смятение зрело в нем с самого пробуждения и черпало свою силу во всем, что он видел по дороге на космодром, но лай Энцо и Ланцо стал последней каплей, переполнившей чашу.

В этом смятении он под барабанный бой вступил в сдвоенный строй эсэсовцев, живой коридор, ведущий прямиком к «Фау». Солдаты были облачены в парадные аспидно–черные мундиры, солнечные зайчики с начищенных пуговиц и пряжек ослепительно сверкали вокруг, как цирк серебряных мух. По рукаву Рихарда, которого Кемпке миновал первым, ползла красная усатая букашка с черными точками на спине, барабан Эмиля был заляпан белой краской.

И тут произошло нечто необыкновенное. Кемпке в последний раз посмотрел на деревья, на облака, на шпиль церковенки вдалеке, и необходимость прямо сейчас расстаться с тем, что он успел так сильно полюбить, заставила его дрогнуть, гибельно и непоправимо. В ногах появилась предательская слабость, сыпавшийся отовсюду барабанный бой зазвучал устрашающе громко, подошвы космических ботинок, шлем под мышкой, самый воздух досадно отяжелели. Он все еще улыбался, но шел к ракете уже не так уверенно, с каждым шагом теряя власть над собственным телом. В надежде получить поддержку он посмотрел на курносое лицо Гюнтера, контральто, на загорелую физиономию Ганса, баритона из Вестфалии, но эсэсовцы с подобающей моменту серьезностью смотрели куда–то мимо, и Кемпке словно повис на краю пропасти, где ему больше не за что было удержаться. И когда между ним и «Фау» никого не осталось, он рухнул на примятую траву и зарыдал, содрогаясь и всхлипывая, как ребенок, зарыдал от нежности к этому миру, расставание с которым показалось ему вдруг таким непосильным. Какой–то глухой, совиный звук заметался у него в груди, и, безуспешно пытаясь им разродиться, Кемпке выдавал взамен другие, обманные, промежуточные звуки, от которых новая волна жалости накатывала на него и новая судорога плача проходила по его беспомощному телу. Ему хотелось целовать траву, целовать землю, признаваться миру в любви и еще хоть немного побыть здесь, прежде чем унестись в черную зияющую бездну, где всего этого может и не быть.

Где–то вдали, словно на другом берегу, произошло замешательство. Барабанный бой захлебнулся и сник, послышался ропот недоумения и протеста. Сквозь застившую ему глаза пелену Кемпке видел, как, багровея апоплексически–красным лицом, бежит к нему по дорожке фон Зиммель, как ковыляет за ним с чемоданчиком в руке хромоногий доктор Штайнер, специалист по физиологии человека в экстремальных условиях. Казалось, они так далеко, что будут бежать целую вечность, и только к концу следующего тысячелетия, когда они, наконец, добегут, он расскажет им о своем открытии и покажет поля цветущего рапса, и те ульи у обочины, и пышнотелую рощу, и тогда они поймут, обязательно поймут его и согласятся отложить запуск. Прополз по травинке и посмотрел на него, шевеля антеннками, муравей, вылитый марсианин, беззаботный пришелец, важно шествующий по своим делам.

В чувство Кемпке привел удар, рухнувший откуда–то сверху сочно, мокро, точно упавшая с дерева большая переспелая груша. Тяжело дыша, фон Зиммель ударил его еще и еще раз, и только навалившийся сзади доктор Штайнер удержал инженера от нового замаха. Двое эсэсовцев — Йохан и Теодор — подхватили Кемпке под руки и поволокли к ракете. Оказавшийся тут как тут Отто помог втащить его по лестнице наверх. После недолгой борьбы Кемпке, с заплаканным и обезумевшим от счастья лицом, с разбитой вдрызг губой, кровь из которой капала на порванный и перемазанный в земле скафандр, был посажен в кабину и пристегнут в кресло пилота. Захлопнулась крышка люка, послышался звук поворачиваемой рукоятки. Убрали лестницу. В иллюминатор было видно, как разбегаются от ракеты люди, как мечется по плацу с пирогом в руке яйцеголовый, пламенеющий лысиной Джиральдини, как, споткнувшись, ворочается в грязи неуклюжий фон Бюллов. На лужайке, где валялся забытый впопыхах шлем, доктор Штайнер делал искусственное дыхание неподвижному фон Зиммелю. Но Кемпке этого уже не видел. Он улетал от них к звездам, и душа его птицей рвалась из груди, как черный дрозд, что, чертя в воздухе крыльями, медленно и прекрасно пролетел над космодромом.

В 9:07 по берлинскому времени, обдав площадку вихрем раскаленных газов, ракета пошла на старт.