Константин Шильдкрет - Кубок орла

А как славно рядом с церковью Живоначальной Троицы-на-Капельках выглядит новое каменное кружало Памфильева. Да и все строение не уступит иным иноземным хоромам. Мимо идешь – и то душа радуется. Кругом мерзость запустения. Ветхие избы стоят, как стога перегнившие, грязь по брюхо, пустыри. Заброшенные, в крапиве и мусоре, огороды. Нищета, грязь, уныние. И вдруг, словно алмаз в навозной куче, – хоромы на итальянский лад. На мраморных ступенях крыльца скалятся гранитные львы. В окнах зеркальные, в палец толщиной, стекла. Карнизы в медной резьбе. Голубые колонны в мозаике. Чистенький двор. Улица перед хоромами выложена каменными белыми плитками, и ее каждый день скребут и моют.

Васька не пожалел денег для нового обзаведения.

– Мне все равно, где жить, – говаривал он. – Токмо не такое нонеча время, чтобы держать голову в холоде, а ноги в тепле. Нонеча, ежели хочешь быть в чести и богатстве, держись европского чина. Ага!

И он не прогадал. Его кружало посещали самые знатные и богатые люди. По ночам гостям служили девушки – молоденькие, пригожие, наряженные в платья итальянских крестьянок. Слава о мещанском кружале ширилась и росла, пока не дошла наконец до Шафирова в Санкт-Питербурх.

Приехав в Москву, барон отправился к бывшему своему доверенному. Памфильев встретил его низким поклоном, но достоинства своего не уронил и держался, как вместно знающему свой вес человеку. После двух-трех посещений барон заявил ему, что «почтет незазорным зреть его в интересентах по фабричным делам».

Васька не задумываясь согласился.

Доходы кружала уже не удовлетворяли его. В Китай-городе открылась «лавка штофов и других парчей гостя Василия Памфильева», по городам шныряли целовальниковы уговорщики, скупавшие у промышленных крестьян полотно, канаты, скобяной товар, овечью шерсть, меха. С помощью знатных компанейщиков удалось заручиться подрядами на казну.

Но чем больше жирел Васька, тем беспощаднее урезывал он расходы по дому. Сам он кормился около гостей, не тратя на себя ни гроша: там поднесут чарку, здесь попотчуют пирогом – глядишь, и сыт. А Надюша работала от зари до полуночи. Все хозяйство лежало на ней одной. Она отвечала и за себя, и за двух стряпух. Кормил же ее Васька чем попало и держал впроголодь.

По лицу он больше ее не бил: боялся, что кто-нибудь увидит из знатных людей и осудит. Зато все тело Надюши превратилось в сплошной кровоподтек. Каждую ночь, подсчитав расход продуктов, Памфильев находил какое-нибудь упущение и доставал из-под кровати бич.

– Раздевайся!

Только один раз Надюша отказалась терпеть побои:

– Помилуй, Васенька… Тяжелая я…

Рука Памфильева застыла в воздухе. Ни в тот вечер, ни в следующий он не трогал жену. На поварню в помощь Надюше были отправлены три сиделицы. Надюша, к величайшей радости, стала улавливать в отношении мужа что-то похожее на заботливость.

Но и это длилось недолго.

Как-то вечером с гостинцами от Надюшиных родителей пришел псаломщик из церкви Воскресения-на-Гончарах. Надюша увела гостя в сени.

– Дядя Влас, – горячо зашептала она, – скажи батюшке с матушкой, что мне хорошо. Чаю скоро свидеться с ними. Муж вечор говорил, как буду на сносях, сам за батюшкой с матуш…

Вдруг она услышала окрик мужа и смешок одной из сиделиц:

– В сенях они. С каким-то молодцом шепчутся…

Памфильев с шумом распахнул дверь:

– Так вон оно чего! Вон ты какая есть тварь!

Он всю ночь пытал жену:

– Покайся, что с полюбовником шушукалась… Кайся же, гадина! Я доподлинно знаю, что ты и зачала от него.

Утром, когда Васька отправился по делам, Надюша тайком выбралась со двора и убежала в Гончары. Со спокойствием, от которого у родителей ее мутился рассудок, она рассказала все, что перенесла от мужа.

Собравшись с последними силами, отец Тимофей отправился в кружало. Но Васька не пустил его дальше крыльца.

– Не с челобитною ли от девки? – расхохотался он. – Думаешь, с хлебом-солью встречать ее буду?.. Приведут ее, стерьву! На то у нас и полиция есть. Не дозволю имя мое честное порочить. Я не кто-нибудь, а гость гильдейный!.. Верну к себе в дом, коль захочу.

– Василий Фомич! – взмолился священник. – Клевету возводишь ты на нее. То псаломщик был. Все знают, что он на малый часок забегает иной раз к ней с гостинчиком от нас.

Целовальник, не переставая хохотать, захлопнул перед ним дверь. Отец Тимофей вдруг оживился. «Полиция!.. Ныне новые времена, сам царь вступился за женщин. И полиция вступится».

В полиции, однако, его встретили с холодным недоумением.

– Не наше дело в домашние свары встревать.

– Живого места нету на ней. Он, почитай что, уже убил ее. Для ради Бога, для ради младенца, коего носит она во чреве своем, прошу: помогите!

– Когда убьет, тогда и жалуйте. В те поры и встрянем в сие дело.

Больше недели Памфильев не беспокоил Надюшу.

– Уедем! – молил отец Тимофей дочь. – Он побеснуется, да и махнет рукой. Можно в Сибирь, можно на Украину… Мала ли наша земля? Я так укрою тебя, что никто не найдет.

– Нет, он найдет, – в жестоком страхе отвечала Надюша. – Ему все знатные люди друзья. Он все может…

«Убить! – все чаще думал священник. – Нам с ним погибнуть, а Надюшу спасти». Но как только в представлении его возникал образ убитого человека, он содрогался всем своим существом и чувствовал, что не сможет выполнить задуманное. Тогда он возвращался к Богу и в исступленной молитве просил заступничества.

В воскресенье после обедни, когда все ушли из церкви, он пал ниц перед амвоном:

– Даю обетование, Господи Боже, до конца дней странничать во имя Твое, служить телом и духом всем людям Твоим, воздавать за зло добром, утешать сирых и не отступаться до последнего издыхания от пречестного Евангелия Твоего. А Ты, Господи Боже, Отец мой Небесный, спаси дочку мою! Ведь она же и Твоя дочка, Господи. Ведь и она и я – чада Твои. Пожалей же нас, Отец наш всемилостивый…

Он приподнялся и снова стукнулся об пол лбом.

– Но ежели не такова воля Твоя, малое моленье прими. Ежели не дал Ты родимой Надюше моей многая лета, прими раньше мою душу. Хоть на единый час до того, как пошлешь за ней! Не допусти сей муки голгофской. Не даждь ми зреть кончину Надюшину! Не даждь! Не даждь!

Он встал, торжественный, строгий и успокоенный, с непоколебимой верой в «правду Господню».

А вечером кто-то постучался в оконце его домика. Матушка открыла дверь и отшатнулась. Перед ней стоял Васька.

– Я ненадолго. Мне с Надеждой словом перекинуться токмо.

– При нас говори.

– Чай, муж волен в жене…

Он рванул за руку Надюшу и почти силой уволок ее в горничку.

– Суздаль памятуешь? Ну и заруби на носу: нынче не вернешься, быть родителю твоему на плахе. Слыхала, чай, уже и Досифей в застенке сидит?