Константин Шильдкрет - Кубок орла

И еще видится государю мертвый Павел. Он вглядывается пристально и, пораженный внезапной догадкой, отступает к столу. Пальцы сжимают перо. На бумаге выстраиваются неровные ряды цифр.

– Так, так, – шепчет Петр. – Были я, матка и фрейлина. А Орлов приехал к нам через два месяца тринадцать дней. Вот оно что… Младенчик родился за день до того, как я в Москву уехал, – она и стонала в родильной схватке… Еще на солонину свалила…

Он снова все пересчитал и обомлел: «По всему счету, как ни прикидывай, выходит, что она от меня зачала… Орлов через два месяца тринадцать дней прибыл… Она сына моего извела! Царскую плоть погубила!»

Он ногой отворил дверь и заревел на все палаты:

– Ванька! Орлов!

Перепуганный Орлов немедля явился на крик.

– Знал?!

– Про что, ваше величество?

– Что Марья тяжела была и удумала ребенка убить?

– Ей-богу, ваше величество, впервой от вас слышу! – отступил офицер.

– Взять его!

Через час во дворец прискакал гонец с известием о прибытии царевича Алексея.

Прямо с дороги царевича, окруженного вельможами и духовенством, увезли в Кремль.

– Шпагу прочь! – сухо вместо приветствия бросил царь.

Алексей безропотно повиновался.

– А теперь пойдем, побеседуем!

Дверь распахнулась. Раздались звонкая оплеуха, пришибленный плач, злобная ругань. Потом все смолкло, и в зал вошел непривычно величественный, с высоко поднятой головой Петр.

Сидение Тайного совета было открыто тотчас же. Допрос длился двенадцать часов без перерыва и прекратился, лишь когда царевич очумел и не мог выговорить ни слова.

На третий день, когда Алексей отлежался немного, его повели в Успенский собор. Там в немой тишине он отрекся от наследства и признал наследником престола своего брата Петра Петровича.

Гамильтон была заключена в Петропавловскую крепость. В соседней камере сидел Орлов.

Однажды утром Марья Даниловна услышала отчаянный крик:

– Царевича?! В каземат?! Не хочу! Не смеете!

А девятнадцатого июня 1718 года в крепость явился Петр. Его сопровождали Меншиков, адмирал Апраксин, князь Яков Долгорукий, генерал Бутурлин, Толстой, Шафиров и молодой офицер Румянцев [104] Румянцев Александр Иванович (1679–1749) – капитан Преображенского полка с 1715 г., вместе с П. А. Толстым ездил на розыски царевича Алексея за границу, в 1724 г. назначен послом в Константинополь, с 1727 г. генерал-поручик, при Анне Иоанновне отправлен в ссылку, затем возвращен и сделан сначала казанским губернатором, затем «правителем Малороссии», возведен в графское достоинство в 1744 г. Отец знаменитого фельдмаршала П. А. Румянцева. .

– Хочешь жениться? – спросил царь, входя в камеру к сыну.

– Как твоя будет воля…

Меншиков втолкнул в камеру Евфросинью. Она была в одной рубахе и босиком. Алексей бросился к ней, но Петр остановил его:

– Скор больно! Погоди малость, видишь, тяжелая она. Мы ее на дыбе от бремени освободим, тогда и пользуйся вволю.

Страх, что отец приведет в исполнение свою угрозу, заставил царевича сдаться. «Очерню… всякого очерню, про кого только ни спросит. Тем, может, заслужу помилование Евфросиньюшке».

– Все расскажу! – взмолился он. – И про Досифея, и про Лопухина… Только пощадите робеночка! Не ведите на дыбу Евфросиньюшку! Плоть мою не губите!

Слова эти прозвучали страшными напоминаниями. Петр резко повернулся к Толстому:

– Пытать девку Гамантову! Огнем жечь, покудова все не обскажет!

Чуть согнувшись и кручинно вздыхая, Петр Андреевич медленной походкой, как подобает человеку, выполняющему печальный долг, вышел из каземата.

– А мы послушаем, что он нам про Досифея и Лопухина болтать будет, – обратился государь к ближним, присаживаясь на койку. – С кого начинать будешь?

– С кого повелишь, батюшка.

– С матери велю.

Алексей оторопел и мутящимся взором уставился на отца.

– Отрекаюсь от тебя!.. – вдруг взвизгнул он. – Не родитель ты мне больше! Ты Вельзевул… Ты хочешь, чтобы я иудин грех сотворил противу матери родной?! Отрекаюсь!

– Ах, так! – встал государь. – Только опоздал малость. Ты давно мне не сын. С того дни, как восстал против меня и на корону мою зариться начал. В кнуты крамольника! А девку распутную – на дыбу!

Евфросинья не выдержала пытки и на все вопросы отвечала одним коротеньким «да».

Когда все улики были собраны, Петр вызвал к себе Толстого и со спокойной деловитостью бросил:

– Пора кончать…

Петр Андреевич немедленно отправился к Алексею. Узник лежал на койке и хрипло стонал. Толстой дал ему напиться, заботливо смочил виски, вытер с подбородка кровь.

– Как изволили почивать-с? Недужится, Алексей Петрович?

– Худо, Петр Андреевич…

– Как не худо-с… О-хо-хо-хо, грехи наши тяжкие! Вы подремите. Сон, Алексей Петрович, добрый целитель. Силушки наберетесь, оно, глядишь, легче будет… кнутики перенести-с…

– Как? Еще будете бить? – задохнулся Алексей.

– Кнутиками-с. Не беспокойтесь, на дыбу не вздернем… А кнутики – что…

Они долго смотрели друг на друга не мигая, не отрываясь. Один – как бездомный щенок, без всякой надежды скулящий под ногами безразлично проходящих людей; другой – взором убитого горем отца, не знающего, как спасти блудного сына.

– А можно без сего, – вздохнул после долгого молчания Петр Андреевич. – Жалко спинку-с… Особливо когда кровь забрызжет. Вот оно, перышко. Я и обмакну сам, зачем вам трудиться. А вы уж чирк-чирк-с.

Царевич взял перо и, почти не сознавая, что делает, принялся писать под диктовку Толстого:

«Ежели б до того дошло и цесарь бы Карл VI начал бы производить в дело, как мне обещал, вооруженной рукою доставить меня короны российской, то б я тогда, не жалея ничего, доступал наследства, а именно: ежели бы цесарь за то пожелал войск российских в помощь себе, против кого-нибудь своего неприятеля, если бы пожелал великой суммы денег, то б я все по воле учинил».

– Теперь все-с, – душевно пожал Толстой руку узнику. – И кнутик не нужен-с…

Верховный суд был составлен из ста двадцати семи человек. В приговоре перечислялись «многие преступления» царевича, но во главу их была поставлена самая страшная вина: «намерен был овладеть престолом через бунтовщиков, через чужеземную цесарскую помощь и иноземные войска, с разорением всего государства, при животе государя, отца своего».

Это дало право присудить Алексея к смертной казни.

Приговоренному «для поддержания духа» решено было отпускать ежедневно по кубку вина. Алексей выпивал кубок и тотчас же забывался в мучительном полубреду.

Так, в густом тумане, проходили его нерадостные, последние дни. Только раз, когда караульный офицер, принесший вино, шепнул, что царица Евдокия Федоровна заточена в Старо-Ладожский монастырь, а тетка Алексея, царевна Марья, бывшая любимица Софьи, отправлена в Шлиссельбургскую крепость, – в кубок упала слеза.