Егор Радов - Якутия

- Кого зовут Саргылана?

- Жрицу зовут Саргылана и Елена,

- А кто жрица?

- Саргылана и Елена.

- Но их двое! - возмущенно воскликнул Головко.

- Тело и личность - это прах, - вкрадчиво сказал мальчик в красных штанах. - Меня зовут Август.

- Заелдыз! - громко крикнул Софрон пароль, бросаясь вперед.

- Заелдыз, - повторил Головко, с недоверием смотря на мальчика.

Мальчик звонко засмеялся, хлопнув себя смуглой рукой по штанам.

- Я не тот Август, - сказал он. - Я - тот Август. Август, который член вашей идиотской партии, у которого рация в чуме, который вас ждет, потому что связь не налаживается, сейчас собирает жэ. Он - дурак, он хочет прорыть туннель под Северным полюсом. Но все уже есть!

- Проклятье, - прошептал Софрон. - Вы слышите? Они все знают. Что делать?

- Мы ничего не знаем, - сказал Васильев. - Это просто Кюсюр, тундра, цветы. Нам все равно. Мы уважаем мир и любим полюс. Мы вам сказали, что Август будет завтра. Садитесь, я приготовил для вас фабричные бутерброды.

- Ну... - сказал Софрон.

- Пойдемте, напарник, - злобно проговорил Абрам Головко, - у нас все равно нет выбора. Завтра приедет наш Август. Но я уж с ним разберусь!

- Для начала вам придется разобраться с собой, - заметил Хек, лежащий на матрасе, и все присутствующие засмеялись.

- Я готов! - мужественно воскликнул Головко, подпрыгивая.

- И мы скоро что-нибудь начнем, - тихо сказала одна из двух женщин, а вторая отвернула свое лицо.

Жукаускас и Головко медленно подошли к сидящим, стоящим и лежащим разноцветным людям и увидели какой-то огонь, который горел невдалеке; это был костер, зажженный из сухих баобабов и пальм, и человек в желтой одежде стоял перед этим костром и опирался на палку большого размера; и вся тундра вокруг словно озарялась этим горящим светом и загадочным дымом, и весь этот костер как будто заключал в себе все.

Головко посмотрел в центр костра, и увидел фигуры, лица и цветы; а потом стал одной из частей пламени, и тоже стал гореть, извиваться и плескаться в ласковых переливах журчащего оранжевого огня, и возносить в абсолютную синюю высь свою мерцающую огненную голову. Он отталкивался от сплетенных веток, превращающихся в черно-красные угли, и взлетал вверх, словно ныряльщик в зеленых мутных водах реки, достигший дна и спешащий на поверхность; и вокруг так же пульсировали огненные друзья, сохраняя неизменными только лишь свои улыбки, и нечто женское виднелось в переплетении разных ярких цветов, и оно было безмятежным, словно застывший водопад. Можно было все, и можно было всегда, и можно было быть. Головко сгорал дотла, не оставляя даже своей первосущности, и блаженно не-существовал, не присутствуя ни в чем; но потом он вдруг опять происходил от дыхания огня и льда, или просто так, и нес вместе с собой тайну, бытие и тепло, и становился отблеском, или зарей, или снова нутром костра, и видел фигуры, лица и цветы, уничтожающие его. Головко увидел слово <���путешествие>, и, ощутив кончиком пальца его песчаный рельеф, испытал радость, похожую на счастье. Он видел букву <���у>, и видел букву <���п>; и он горел между этими буквами и был их связью и их любовью, и он был каким-то словом, нужным для букв. И буквы сгорали, превращаясь в пепел, и пепел рождал новые слова; и эти слова были прекрасными, как заснеженные пальмы у входа в красный чум. Огонь прекращался и превращался в трепещущие на ветру воздушные ленты, подсвеченные фонарями огненного цвета; Головко был лентой и был ветром, и он был тем, кто дует на эти ленты, долго вдыхая перед этим морозный воздух, и он раздувал костер, чувствуя дымный запах гари и сырых дров, и он был углем, дающим жар пекущейся еде, и он был еле теплой золой, оставшейся от пожара, в котором погибло все. И он видел человека в желтой одежде, стоящего перед костром, которым он был, и этот человек опирался на палку большого размера, и вдруг ткнул ею в полусгоревшее бревно. Головко сгинул оттуда, издал какой-то всхлип и зажмурился,

- Я думаю, что-то начнется и что-то закончится, - сказала одна из женщин, стоящих около карликовой пальмы.

- Вы смотрите? - спросил Софрон. - Что там?!

- Существо существует в мире, - проговорил Хек, улыбаясь. - И его бог есть он сам, как таковой.

- Я готов! - воскликнул Головко, обнаружив себя около Софрона и всех остальных.

- Нет ничего, что способно изменить нас, или не нас. Покажите мне ваше жэ, будьте Еленой и Саргыланой, все равно существует Якутия, и в конце концов, есть еще Дробаха, и я.

- Вы потише, - ткнул его Жукаускас, - вы начнете говорить им все.

- Все нельзя сказать, - презрительно проговорил Васильев.

- Можно сказать ничего, или кое-что,

- Ничего - это почти все, - задумчиво сказал Хек и засунул большой палец правой руки себе в рот.

- Ерунда! - радостно вскричал Головко. - Я хочу сидеть. Он сел на светло-зеленую траву и почувствовал, что почва под ним мокрая и холодная. Он посмотрел вниз и увидел белый ворсистый цветок, растущий прямо между его коленей. Лепестки этого цветка были невесомы, тонки, словно странные нити застенчиво-белого цвета, сотканные таким образом, чтобы быть не толще седых волос на голове восьмидесятилетней прекрасной женщины, в предсмертном просветлении лежащей у раскрытого окна; и это вообще были не лепестки, а какой-то пучок трепещущих длинных стебельков, прикрепленный к зеленому стеблю без листьев, и в нем было что-то мягкое, женственное и шерстяное, и хотелось его гладить, дуть на него и любоваться им, и хотелось смотреть на него снизу вверх. Головко окружил этот белый цветок собой, проник в центр его волоскового воздушного цветения, и растворился в шелестении и струении его пульсирующей белизны. Вдали горел костер; около костра стоял человек в желтой одежде, и к нему подошли Хек, Васильев и две женщины. Они все подняли руки и сказали что-то, может быть, <���шика>, а может быть, <���заелдыз>. Потом человек взмахнул палкой, и тут же Головко увидел нечто хрустальное во всем. Шерсть цветка стала хрустальной, словно везде начался легкий мятный звон; белый цвет рождал загадочные светлые горы, звенящие, как морозные ледышки, падающие на лед; горы вырастали в фиолетовом небе, в котором падали снежинки, и покрывались снегом и сиянием Луны; и Луна была наверху, посреди неба, и венчала собой грань мира и смерть, и белый цветок рос под Луной, и был цвета Луны, и великая смерть присутствовала в каждом легком пушистом лепестке его. Его шерсть была его смерть, и его смерть была белым цветом. Головко ощутил смерть и ощутил ее как нечто хрустальное, лунное, белое, цветковое. Он коснулся рукой грани, существующей в конце каких-то начал, и почувствовал колкий ворс приятной иголочной границы между смертью и чем-то еще. Он встал напротив, раскрыл глаза, и увидел прозрачную Луну, которая лежала на блюде, как отрубленная голова, или срезанная дыня. Головко дунул на Луну> как на цветок, и снег взлетел с Луны, закружившись в фиолетовом небе. Головко шагнул вперед, ткнув пальцем в дверь вечности. И его палец умер и воскрес, и потом снова умер, и снова воскрес. Луна скрывала в себе тайну хрусталя и распространяла вокруг небесный умиротворяющий запах ласкового угасания, похожий на вечерний ветерок величественных синих гор. Головко стоял рядом с веткой кедра и смотрел на радостный мрак перед собой. Хрустальные звезды испещряли небо, как снежинки. Луна была над всем, как смерть, или божественное присутствие. И цветок рос в тундре, и Абрам Головко наполнял собой его светлую ауру, которая, словно сверкающая корона, окружала каждый тонкий белый лепесток цветка, растущего под Луной. И чум стоял в тундре, и Абрам Головко был воздушным призрачным духом белого цветка, растущего между его коленей.