Ханс Браннер - Никто не знает ночи

– Ты что, опять заснул? – неожиданно услышал он голос доктора Феликса.

– Нет, я не сплю.

– Как бы ты у меня совсем не свалился. Может, сделать тебе укол?

– Укол? – переспросил Томас. – Да нет, я не свалюсь. Я тебя слушаю. Так о каких ты говорил мечтах?

– Я говорю, лучше бы люди не впутывали в это свои мечты, пусть это будет просто то, что есть на самом деле: физико-механический акт. Вопрос техники – и больше ничего.

– Физико-механическая эротическая техника, – сказал Томас. – А не покажется ли это скучновато?

– Наоборот, – возразил доктор. – Скучно будет, как раз если приплетать к этому мечты. Тогда провал обеспечен. Если же сосредоточить внимание на физической стороне, обнаружится, что возможности для обоюдного наслаждения практически неисчерпаемы.

– Но физико-механический акт всегда одинаков, – сказал Томас.

– Он никогда не бывает одинаков. Его можно варьировать до бесконечности, по своему многообразию он превосходит все прочие физические и психические наслаждения, превосходит, если на то пошло, все виды искусства, вместе взятые, ибо он – сама квинтэссенция вкуса, аромата, цвета, звука, ритма. Все женщины – разные, и что ни женщина, то новое неповторимое сочетание этих элементов. – Он помолчал, улыбаясь своей многомудрой улыбкой. – И даже у одной женщины это сочетание может быть разным в разное время и в разных ситуациях, – сказал он и втянул сигаретный дым в легкие.

– Однако модель, – сказал Томас, поднося стакан ко рту, – физическая модель, развивается по собственным, присущим ей законам. Все действия, в основе которых лежат инстинкты, имеют тенденцию заштамповываться, превращаясь в застывший ритуал, где все образы носят одинаковый характер и все движения совершаются в заданных направлениях, подобно движениям шаров в бильярдной игре. Стоит только обнаружить шаблон, по которому строится модель, – он отпил из стакана и гадливо сморщился (неужели этот Габриэль не может?…), – как иллюзия наслаждения пропадет, начнутся вечные перепевы одного и того же. Волшебное восхождение на вершину горы превратится в сизифово карабканье с камнем, а совершенная кульминация – в антикульминацию, в свою совершенную противоположность. Обстоятельная подготовка, – он отхлебнул еще глоток, – долгое посвящение будет ощущаться как мучительная епитимья. Причастное вино приобретет вкус затхлой воды, просфора станет хрустеть на зубах, как песок, культовая тема будет отстукивать сама себя на механическом фортепьяно. Останется только смотреть, как

опускаются и поднимаются клавиши – для этого пальцем шевельнуть не понадобится, – и слушать литанию из одних и тех же бессмысленных вопросов и ответов. И в конце концов, – он отпил еще глоток, – в конце концов вкус и аромат, цвет, звук и ритм сольются вместе и обратятся в одно и то же. Происходящее из одного и того же сводится к одному и тому же. Сам не заметишь, как окажешься заточенным в собственном аду, в ничтожном безопасном аду беспросветной скуки. Но как из него вырваться, если действуешь по принуждению? – продолжал он. – Как представить себе самую возможность чего-то иного, если настоящее – это всего лишь та часть будущего, которая уже содержится в прошлом?

Доктор Феликс сделал глубокую затяжку и выпустил дым длинной презрительной струей.

– Не морочь мне голову своими инфернальными бреднями, – сказал он. – К чему все эти размышления и рассуждения? В том-то вся и приятность, что в такой ситуации ни о чем не думаешь. Все возможно, и все дозволено. Ты абсолютно свободен…

– Не морочь мне голову своей пресловутой свободой, – прервал его Томас. – Абсолютная свобода – это абсолютное принуждение. Думать и думать до потери сознания – другой возможности просто нет, думать в отчаянной надежде, что в конце концов заблудишься в собственных мыслях и, быть может, нежданно-негаданно найдешь выход из своего лабиринта. Наткнешься нечаянно на мысль, которая прежде не приходила в голову. Но, должен признаться, это не слишком реальная возможность, а посему едва ли не самое лучшее – продолжать делать то, что мы все время и делаем, будь то осознанно или неосознанно: молиться тому самому Богу, в которого мы не веруем. Богу, которого не существует. Молись денно и нощно, молись до бесконечности бессмысленной запредельности, Отцу ли, Сыну ли, Пречистой ли деве, называй как угодно, лишь бы это было нечто невероятное, немыслимое, пусть хоть идея, если тебя больше устраивает это слово, доброе начало, а по мне – пусть хоть и злое начало: молись Сатане, чтобы он открыл тебе врата ада и допустил к благословенным физическим мукам. Не так уж это трудно – они в натуральном виде ждут тебя прямо на улице. Отвори дверь и ступай туда…

Он опять поднес стакан ко рту и, бросив взгляд на сидящего напротив, встретил невозмутимо-многомудрую улыбку.

– Извини, – сказал он, – извини меня за параноидные разглагольствования. Я говорю, разумеется, лишь о себе. Гедонист, счастливый, свободный от предрассудков любитель наслаждений, – другое дело. – Осушив свой стакан, он почувствовал, что наконец-то полностью протрезвел. Он вступил в фазу ясности, зеркально отчетливой ясности, когда малейший звук иглой вонзается в нервы, а предметы расчленяются на гротескно увеличенные детали. Ощутив сухую резь в глазах, он закрыл их, потом снова открыл. – Скажи, у тебя зеркало над кроватью висит? – спросил он.

– Зеркало?… С чего ты взял?

Томас усмехнулся: доктор внезапно изменил тон, и вот тут-то – тут пепел с его сигареты упал и рассыпался по фрачной паре. Он достал из нагрудного кармана платок и смахнул его, но на блестящем атласном отвороте осталось серое пятно. Он дул на него, тер платком и наконец соскреб кончиком ногтя. Тихий царапающий звук причинил Томасу физическое страдание.

– Ну, может, не над кроватью, тогда в другом соответствующем месте, – сказал он. – Не помню, я когда-нибудь видел твой холостяцкий дом? Нет, по-моему, я ни разу у тебя не был, но я перевидал столько всяких домов, столько низкой удобной мебели для сидения и лежания, столько глубоких кресел, диванов и кушеток! Вся эта узорчатая пестрота, -продолжал он, – все эти полосатые, клетчатые, цветастые ковры и подушки, портьеры и обои – все перепуталось, разве упомнишь, где что было, я столько лет своей жизни провел в подбитых шелком китайских шкатулочках. Может, я просто во сне это видел, – сказал он, – может, мне просто пригрезилось, что у тебя есть большое зеркало, привешенное в таком месте, где тебе удобно любоваться самим собою в лежачем положении.

– Ну а если б и было зеркало, – полная снисходительного превосходства ухмылка по-прежнему проглядывала в уголке рта доктора, – что в том дурного? Кому это во вред? Почему я должен лишать себя возможности смотреть? Совершенное наслаждение предполагает согласное звучание всех пяти чувств.