Сергей Лебедев - Гусь Фриц

Арсений спасся. Может, ворожил за него Соленый Мичман, двоюродный дед, съеденный каннибалами, – юнец, мальчишка младше Арсения. Арсений был Андреевич , под Андреевским, апостольским флагом – синий косой крест на белом фоне – шла в бой русская эскадра; покровительствовал, выходит, ему апостол, распятый на косом кресте. А еще – мученик Андреас, не случившийся адмирал, жертвенный агнец семьи, претерпевший наихудшую муку от язычников.

Твердым камушком оказался «Изумруд». После боя прорвался к Владивостоку, благо скорость могла спасти его от миноносцев неприятеля; потерял немногих ранеными и еще меньше убитыми – счастливый корабль, счастливой звездой ведомый. А то, что крейсер сел на камни, уже избегнув японцев, и был взорван 19 мая – командира потом судили и оправдали, – так это положенная доля неудач за одну ослепительную удачу: быть окруженным броненосцами, получить предложение о сдаче, увидеть, как сдаются остатки русской эскадры, – и прорваться, пройти сквозь строй японцев, не спустить флага.

Так Арсений оказался во Владивостоке – чужой, ничейный врач с затопленного крейсера, вдобавок и к команде этого крейсера-то не принадлежащий; временно прикомандированный к флоту, к эскадре, которой больше нет, она на дне морском, хотя еще существует как бумажная единица ; прикомандированный, но числящийся по армейскому ведомству – готовая головная боль для любого военного бюрократа, которому предстоит решить, куда определить этот «подарок». Вероятно, Арсений сам добился отправки на фронт, на войну, к которой он почти опоздал; его приписали к эвакуационному госпиталю.

Крупных наземных боев после разгрома флота не было, тяжелых потерь, следственно, тоже. Фронт не менялся, война стала позиционной. Однако Арсений все-таки умудрился найти приключения. Ночью с двумя казаками промахнулся мимо нужного селения и выехал прямо на занятую японским аванпостом деревню. Одного казака застрелили, второй, раненый, сорвался на коне под обрыв, а доктор – хотя Арсений и считал, что неплохо владеет шашкой, – был выбит из седла и взят в плен.

Среди десятка японцев во главе с унтером, как понял Арсений, никто не знал ни слова по-русски – это, вероятно, был новый полк, недавно прибывший из Японии. Связанного, его оставили в фанзе, где спали сменившиеся с дежурства солдаты. Арсений зубрил во время похода эскадры разговорник, но от волнения тоже не понимал ни слова, они казались совсем не похожими на те транслитерации, что он заучивал; как если бы вместо японского он учил китайский.

Арсений описывал в дневнике, что он не понимал даже жестов, даже эмоций, ему чудилось, что он попал к противоположным, обратным людям, у которых все наоборот. Поэтому Арсений не мог найти вокруг ни намека на смысл происходящего с ним; фанза, солдаты, лампа, винтовки в углу, лошади у коновязи – все было чужое, не такое, и он будто бы не знал, как это все взаимодействует друг с другом, какие намерения скрыты в вещах и людях.

Он бы на месте японского унтера отрядил двух солдат отвезти пленника в тыл. Но тот словно не был заинтересован в Арсении; пленил по случайности – и просто оставил, как ненужный в данный момент предмет. Ожидал смены и хотел доставить пленника сам? Думал, что с ним делать? Ждал приезда начальства? Вообще не размышлял о пленном, обратился в сторожевое бдение, отмеряя переворотом песочных часов часы короткой летней ночи?

Арсению казалось, что он попал в какой-то странный капкан; он готовился к пыткам, страшился их – а в результате его и пальцем не тронули, просто оставили, словно десяток японских солдат тоже был в плену у кого-то, могущественного и незримого.

Утром доктора освободили – раненый казак выжил, добрел до своих, встретив дозорный разъезд, и пластуны тихо взяли в ножи японских часовых, а потом перебили во сне солдат; только командир, тот самый унтер, почуял неладное, схватился за пистолет, и его застрелили, хотя думали взять в плен.

Казаки не надеялись найти доктора в добром здравии и потому обрадовались – не успел япошка поизгаляться, и хорошо. Но уже через день все изменилось. Может быть, в отместку за вырезанный аванпост, может нет – японцы произвели огневой налет на русские позиции; закрытые позиции, расположенные на обратных склонах холмов; значит, не могли их японцы в бинокль рассмотреть.

И удачно ударили – считай, полроты выбили, и командир батальона погиб, прямое попадание.

А уже тогда в армии буйно цвела шпиономания. Говорили, что подкупленные генералы Порт-Артур сдали, что заводчики в тылу нарочно негодное оружие делают, что все корейцы, погонщики волов, крестьяне, носильщики – все лазутчики, и в том причина страшных поражений, и потому флот в пучине сгинул.

Передал ли кто японским артиллеристам карту русских позиций – не известно. Может, просто бог войны был в тот раз на их стороне. Но казаки, вспомнив, что доктор-то из плена без единого синяка был вызволен, стали нашептывать, будто это Арсений выдал диспозицию. И до того вскоре договорились, довыдумывались, будто, когда они в фанзу ворвались, доктор с развязанными руками сидел и по-японски с японским офицером разговаривал.

И никто бы, может, особо к тем казакам не прислушивался, известные они были болтуны да бахвалы, но… Но чужой был Арсений в полку, прибыл недавно, подружиться ни с кем не успел. Да и откуда прибыл – с какого-то крейсера потопленного, который то ли был, то ли нет… А еще фамилия – Швердт; немец, значит, и видно по нему, что немец, торчит из него порода немецкая, ибо молод, жизнью не обтерт.

Нельзя сказать, чтобы навету поверили; но все-таки у командования возникло мнение , что Арсения следует куда-нибудь перевести, и причем так, чтобы не возникло новых слухов – мол, высшие чины покрывают, спасают шпиона.

Сам же он переживал случившееся с каким-то веселым отрезвлением; словно все до этого – поход через три океана, бой, тревожная ночь, отказ сдаваться, прорыв – было игрой, в которой он не до конца понимал, что может произойти с человеком. А вот ошибся дорогой в темноте – и поди теперь оправдайся, поди докажи, что не знали те японцы русского, не допрашивали его ни о чем; стоишь на краю такой гибели, такого отчаяния, что просто смерть покажется желанным избавлением.

Наверное, Арсений успел рассказать кому-то из военно-медицинских начальников, чем он вынужденно занимался во время плавания. И его отправили по фронтовым лазаретам, по госпиталям с заданием, которое спихнули на случайного новичка.

В этих лазаретах, госпиталях скопилось слишком много солдат, сошедших с ума. Военные медики знали и были готовы к тому, что определенное число людей, побывавших в бою, под обстрелом, потеряют рассудок. Но сумасшедших оказалось в десятки, сотни раз больше, чем предполагали медицинская наука и опыт старых эскулапов, видевших еще русско-турецкую войну восьмидесятых годов. И с ними, безумными, нужно было что-то делать, куда-то собирать, отдельно лечить, они перестали быть статистической погрешностью и стали явлением . Надо ли говорить, какое облегчение всем даровал Арсений Швердт, без задней мысли упомянувший, что опекал безумцев со всей 2-й Тихоокеанской эскадры?