Сергей Лебедев - Гусь Фриц

На самом большом панно над главным входом была изображена рыба: налим, плывущий среди водорослей над речным или озерным дном. Водоросли извивались длинными лентами, вытягивали стебли с оранжевыми цветами, похожими на герберы; налим изгибался, разевал розовый рот, поднимал очи, будто молился рыбьему богу, пастырю стай и косяков, отцу трески, владыке кашалотов и акул. Рядом и чуть ниже, воинственно воздев усы, шагал по дну одетый в броню рак.

Когда в детстве бабушка Каролина учила Кирилла рисовать, она часто изображала подводный мир, сопровождая рисование стишком, который Кирилл считал детским:

И возникали на ее рисунках раки, налимы, щуки, окуни, водоросли, расцветающие невиданными оранжевыми цветами. Кирилл-ребенок радовался перенесению земных красот под воду, легко подхватывал игру, пририсовывал розы, одуванчики. И никогда его не удивляло: почему бабушка так предана этому сюжету, почему рисует не грибной дачный лес, не городской парк, а странное русалочье пространство, недоступное живым?

Впервые увидев особняк, Кирилл понял почему. Диковинный мозаичный рисунок над дверью – выполнил ли его архитектор, заказал ли кому-то – остался для бабушки тайным знаком, отмечающим замурованный вход в прошлое.

Рыба, древний христианский символ, – что она означала? Дань памяти Андреаса-первого, моряка, съеденного дикарями? Посвящение Арсению, страдальцу Цусимы, провожавшему товарищей на дно морское? Или просто неопределенное иносказание, провозвестие грядущего потопа, который переживет только Ной в доме с окнами, похожими на иллюминаторы? Как бы то ни было, бабушка никогда не водила Кирилла к особняку – и упорно рисовала с ним картинку, которую он наверняка был узнал, случайно оказавшись в том переулке.

Побывав тут в первый раз, Кирилл, конечно, вспомнил «Там пиявки, раки ползают по илу…» И пока ехал домой, размышлял: чьи же это могут быть стихи? Он поставил на Корнея Чуковского; интонация была сказочная, словно созданная именно для того, чтобы бабушка за вязаньем или игрой читала их внуку.

Оказалось – Борис Корнилов. Опальный поэт, арестованный за троцкизм в 1937-м и расстрелянный в 1938-м. Кирилл помнил тоненький его сборник на бабушкиной книжной полке. Подошел, взял, открыл: «Серафима», горькие стихи о любви, в которые затесалось, втемяшилось детское это четверостишие.

Кирилл закрыл книгу. Ленинградец Корнилов, обвиненный в кулацком уклоне, дальний знакомый бабушкиной сестры Антонины, Тони. Несбывшейся любовью повеяло от страниц книги, одиноким безответным чувством. Неужели бабушка была влюблена в Корнилова? Но ее неизвестного возлюбленного звали Аркадий. Может, была влюблена Тоня, ленинградская жительница? И бабушка, повторяя строки, срифмовавшиеся, совпавшие с речной мозаикой, поминала ее, лишенную могилы и надгробия?

Можно ли было предвидеть все это, находясь внутри светлого дома – архитектор спроектировал огромные окна-арки, – празднуя Рождество или Пасху? Кирилл понимал, что вопрос бессмыслен, но все же раз за разом к нему возвращался. И приходил туда, в тихий переулок, чтобы попытаться вообразить несколько счастливых лет, предшествовавших Первой Мировой. Но ничего не лезло в голову, кроме свечей, белых занавесок, накрытого стола, яств, платьев и фраков, перевязанных лентами коробок с подарками. Счастье не остается в истории, не составляет ее материи – думал Кирилл, оно не просто одинаково, если следовать толстовской формуле, оно ничего не значит на больших весах судьбы, им ничего нельзя искупить, оправдать, спасти, как если бы оно было фальшивыми деньгами. Поэтому, думал Кирилл, я и не могу проникнуть воображением в те годы, увидеть их в подробностях: они только промежуток, увертюра; незаметное созревание будущего, которое будет совсем иным, чем его преддверие.

Кирилл думал найти ключ к тем временам в семейном альбоме с открытками, который сохранила бабушка. Впрочем, Кирилл не был уверен, что она сберегла все открытки; скорее это было редуцированное, цензурированное избранное , а все компрометирующие послания сгорели в печи в двадцатые или в тридцатые.

На открытках были умильные пудели, шаловливо глядящие в объектив; ласковые котики с бантиками; уснувшая толстощекая девочка, обнимающая игрушечного солдатика; пасторальные детки, водящие на лугу хоровод вокруг ягненка; другая карточка – пара целующихся детей, пара целующихся ягнят, кролики, приникшие друг к другу, и две вьющиеся бабочки – на фоне расцветающей природы; прекраснокудрые, гладко причесанные, сытые дети, гадающие в карты на Святки, сидящие за шитьем, целующие щенка, – о, сколько томно-невинных поцелуев в этом альбоме! – мчащиеся в гигантских лаптях со снежной горы, прилежно изучающие букварь; они вообще прилежны, послушны, идеальны, эти выдуманные дети, ухаживающие за больной птичкой, красящие пасхальные яйца, наряжающие рождественскую елку.

Поздравляю с Днем ангела… Поздравляю именинницу… Христос Воскресе… Целую тебя… Дорогая… Дорогая… Милый… И все такое мило-жеманное, сусально-слезоточивое, что невозможно поверить: через несколько лет, через несколько месяцев эти же самые люди возьмут в руки оружие и пойдут крушить, крошить других таких же, с такими же песиками и кошечками, цветочками и бутоньерками – до седла, до пластов мяса, распадающихся после удара шашкой с наскоку.

Интересно, спрашивал себя Кирилл, а был ли прадед Арсений по-настоящему подвержен такого рода сентиментальности? Был ли он искренним, когда писал и отправлял все эти родственные послания с кудрявыми девочками и приторными ангелочками? Сам Кирилл не мог испытать подобных эмоций, для него они устарели, как кринолины, нафабренные усы и патефон, и потому не был способен сопоставить себя с Арсением. Но Кирилл ощущал, что прадед исполнял семейные, общественные ритуалы скорее по обязанности; его чувства искали каких-то других, еще только нарождающихся символов.

Весна 1912 года. Апрель. Короткая запись в дневнике Арсения. В дневнике, который он почти перестал вести, стал использовать как записную книжку для врачебных заметок. Раньше Арсений писал в дневнике то на русском, то на немецком. Его немецкий был грамматически идеален, в русском он делал редкие ошибки – но именно те, которые сделает человек, свободно владеющий языком, чувствующий противоречия между грамматикой и естественным течением речи.