Сергей Лебедев - Гусь Фриц

– В обществе, переживающем спад патриотических восторгов, разочарованном неудачами, страшными поражениями, которые кажутся необъяснимыми, уже должен начаться иррациональный поиск изменников, предателей.

Если все это сложить вместе, смертельный результат неизбежен.

Кирилл записал эти строки на оборотной стороне распечатки электронных билетов. Это был эталон, линза, сквозь которую Кирилл смотрел на биографии Швердтов, узнавая в них фрагменты смертельного, мясоедовского узора судьбы, тусклые звенья рока, вплетенные в цепь обыденных событий. Только на себя он не обращал этот окуляр – отчасти из уверенности, что его судьба ничтожна и в этом смысле застрахована от высоких несчастий, отчасти потому, что в глубине души боялся увидеть, узнать в своей жизни те же страшные тусклые звенья.

Немецкий заговор.

Шпионство.

О них писали все газеты, о них шептались солдаты. Почти все будущие советские генералы и маршалы служили в Первую Мировую рядовыми, унтерами, ротмистрами, думал Кирилл. Значит, все они «знали», что немецкие колонисты портят лошадей, подают сигналы неприятелю. По всей стране запретили преподавание на немецком, все газеты шельмовали немцев, люди были свидетелями выселения немецких подданных в Сибирь, ограбления и расхищения их имуществ; над Швердтами вставала тень их будущего, но Густав и Андреас думали, что это тень лишь ближайшего будущего, а дальше наступит свет.

Ночь, снова ночь. Она дышит, как умирающая лошадь, кровавая пена у нее на губах, кровь течет по сточным канавам; недобрые огни озаряют ее тускнеющие глаза, огни пожаров, отражающиеся в битом стекле витрин. Сорваны вывески аптек и ателье, кондитерских и мастерских, разбиты аптечные склянки, раздавлены пирожные, брошены в грязь ткани, не слышно полицейских свистков, не видно полицейских блях, – русский гомон накатывает волнами, темными, густыми, и вскрики на немецком, вскрики ужаса и боли, тонут в нем. Наутро выйдут дворники сметать стекло, смывать кровь, но пока еще ночь, пахнущая спиртом, аптечными снадобьями, гуляет над Москвой, и пьянеет от крови майская сирень.

Двое в кабинете на втором этаже. Крепки стены особняка, в оружейной комнате заряжены ружья; но что ружья против стихии погрома? Против государства?

Ночь сменяет ночь; умылась Москва, стекольщики вставили стекла, похоронили на Немецком кладбище погибших. Но вот уже другие погромщики входят в дома и конторы, на них форма военной контрразведки, у них в руках ордера на обыск. Ловят коммивояжеров, продающих немецкие сельскохозяйственные орудия, – те якобы шпионят за сбором урожая; пришли в «Зингер» – остановлены продажи швейных машин, предприятие объявлено угрозой национальной безопасности; июнь, молния, телеграмма – отставка Сухомлинова, министр негласно обвинен в пособничестве Германии.

Но еще работают фабрики Густава, еще производят рельсы, по которым движутся армейские вагоны; еще рассматривает Комиссия прошение, и дело Соленого Мичмана обсуждают старые адмиралы; еще стоит дом, и крепки засовы.

Год войны. Август 1915-го. Учреждены новые органы – Особые совещания. Главнейшее – Особое совещание для обсуждения и объединения мероприятий по обороне государства. Слово «особый» получает то значение, которое сохранит при большевиках: символ власти государства над имуществом и жизнью гражданина.

Председатель Особого совещания может налагать секвестр на предприятия, назначать общие и частные реквизиции; отстранять от руководства директоров, управляющих, полностью или частично изменять состав правлений, советов, наблюдательных комитетов; принимать постановления об изменении характера и объема производства; устанавливать размер заработной платы.

А случай Швердтов «завис», правительственная Комиссия не может решить, является ли смерть Соленого Мичмана извинением для его потомков; Комиссия не хочет рисковать, ждет подзаконных актов, инструкций; и так длится целый год.

Густав уже не Железный, а Дряхлый Густав, руина, в которой лишь угадываются очертания былой крепости . Андреас уже не бодр, его все чаще посещают мысли о тезке, съеденном дикарями, о мистическом смысле совпадения их имен; о череде смертей сестер.

Ум инженера противился ложным построениям, но податливая к мистике порода отца, Бальтазара, проявившаяся в зрелом возрасте, нашептывала что-то свое. Вероятно, Андреаса смутила, зацепила распутинщина, гемофилические кровотечения наследника, исцеляемые косматым сибирским старцем: как бы воскресший двор Урятинского, где был в пленении лекарь Бальтазар. И Андреас втайне стал искать своего жертвенного поприща, возможности ответить на жертву Андреаса-моряка, которая уже несколько лет хранила семью.

Густав умер ночью, в декабре 1915-го. Накануне он узнал, что изымаемые у подданных немецкого происхождения земли будет теперь выкупать Крестьянский поземельный банк, и банк будет назначать свою цену. Густав понял, что теперь произойдет, о чем вскоре будут писать газеты: скупкой земель займутся влиятельные персоны, помещики, министры, и приобретут за бесценок лучшее, задействовав свои связи в банке; земли Швердтов еще никто не трогал, их еще оберегал бродящий по межам безголовый призрак, но Густав устал ждать спасения, будто сам погасил огонь своей жизни.

Хозяином всей собственности стал Андреас. И ему тут же – не выждав, кажется, и сорокадневного траура – сделали предложение о покупке самых ценных заводов. Не напрямую, конечно; Кирилл догадывался, что посредником мог быть князь Андроников, агент охранки, который позже станет начальником Кронштадтской ЧК и будет вымогать у своих прежних светских знакомых деньги за разрешение уехать из Советской России; а тогда – интриган, издатель патриотической газеты, человек из круга Распутина.

Фактически Андреасу поставили ультиматум. Он не имел того веса , что был у Густава, не имел стольких связей – связи, конечно, перешли к нему по наследству, но смерть Густава показалась многим удобным моментом, чтобы эти связи прекратить. На похороны старого магната многие прислали лишь венки или телеграммы, не явившись лично, а некоторые не прислали ни телеграммы, ни венка.

Кирилл догадывался, на что намекали, чем завуалированно угрожали Андреасу. Внутри аппарата военной контрразведки была создана комиссия генерала Батюшина, подчиненная начальнику штаба Верховного главнокомандующего. «Фактически в это время Батюшин был диктатором России», – читал Кирилл в послереволюционных мемуарах. Люди Батюшина по законам военного времени имели право обыскивать и арестовывать кого угодно – и потому занимались рейдерством, шантажом, угрожая обвинением в государственной измене, за которое полагался расстрел. А параллельно работал Особый комитет по борьбе с немецким засильем, изучавший уставные бумаги компаний на предмет обнаружения подозрительных вложений и сносившийся с комиссией Батюшина.