Жак Шессе - Лучшее в моей жизни

– А если так, то что из того? Вы что-то имеете против Боснии?

– Нет, конечно же, нет. – Я проклинал свою неловкость. – Но девушка, которая проживала тут до вас… Та, из-за которой… Она тоже была из Боснии.

– Это я и есть. Из-за меня погибла старая дама. Хотя я толком не знаю, как это произошло.

Услышав ее акцент в первый раз, я был слегка задет, возможно, оттого, что она повысила голос и в его напевности зазвучала угроза, такая явная и нездешняя.

– И никто теперь уж ничего никогда не узнает, ни я, ни вы, никто, – продолжала она.

Тут она подошла к балконной решетке, не позволявшей птицам вылетать наружу, подняла ее и, почти театральным жестом указав мне на пустое место на балюстраде между двух пустых ящиков для цветов, добавила:

– Это все, что мне известно. Она перелетела через балкон, меня при этом не было.

И вдруг в ее сильном голосе прорвалось рыдание, я подошел ближе, она отскочила в сторону и оказалась метрах в двух от меня на другом конце балкона. «Словно птаха, – пронеслось у меня в голове, я был взбешен, – убегает, насмехается, ничего не объясняет, обо всем молчит». Затем она уставилась на меня своими глазами, но они ничего не выражали, не видели меня, словно я не был даже экраном или силуэтом между нею и той, что перелетела через перила балкона.

В ту ночь меня начали одолевать мучительные видения. «Я убил ее», – кричал я во сне, да так, что проснулся. Потом я теснил кого-то к балкону и сталкивал вниз. Во все последующие дни я снова видел кошмары или представлял, как меня допрашивают и я сознаюсь в убийстве. Утром все вставало на свои места, я бежал к вольере удостовериться, что там все в порядке. Приходила Мария, делала необходимое, мы перебрасывались парой слов, затем она уходила, а я еще долго бродил по дому. Я мог бы развлечься иным образом: например, полюбоваться озером, раскинувшимся у подножия сиреневой Савойи, но не делал этого. По мере наступления вечера мрачные мысли возвращались, я представлял, как меня допрашивает полиция, а особенно старается один инспектор, более недоверчивый и педантичный, чем другие. Место, час, смерть – все совпадало. И нужно же было такому случиться, что я, простофиля, оказался там именно тогда, когда меня не должно было там быть или же я должен был быть в сотне километров от всего этого и, как говорил въедливый инспектор, когда я должен был даже забыть, что когда-то бывал в этих местах и знал умершую.

Что и говорить, грязная история. Но, как я пытался внушить этому настырному типу, ничего не было, ничего не произошло ни со мной, ни с умершей, разве что она была мертва – тут уж ничего не попишешь, – а я, мол, ни сном ни духом. В десятый раз заново начинал я свой рассказ, а инспектор смеялся мне прямо в лицо.

– Вам прекрасно известно, что дорога, которая ведет к дому…

Он одобрительно кивал, а вид его говорил: я тут такого наслышался!

– Вы хотите сказать – пустырь, дорогой друг. Не там ли вы бродили? Вас там видели.

– Ну пустырь, и что? Кто-то проходит по дороге, кто-то останавливается, мне эти люди незнакомы, я просто смотрю на них. Меня интересовал сам дом. Птицы. Говорят, они устраивают там такой тарарам после захода солнца.

– Солнце или не солнце, дружище, а вот мы скорее боимся, как бы вы, стоит нам отвернуться, не устроили там чего-нибудь. Но вам известно правило, в следующий раз вы будете задержаны. Вы предупреждены о статье за бродяжничество. И не начинайте нам снова вешать лапшу на уши, что, мол, вы спокойно делали заметки, а старушка выпала сама по себе. С третьего этажа. Вытряхивая свой ковер! Ну же! А если вы тут ни при чем, скажите хотя бы, чему были свидетелем. Давайте скажите! Тогда мы упечем этого негодяя и защитим малышку. Не так уж часто сталкиваешься с убийством в вольере.

– Вот именно, как раз на третьем этаже все пространство заполнено птицами.

– Мне показалось, что вначале они все были перемешаны: попугаи, вороны, в одной из комнат – утки с Дальнего Востока, один этаж отведен голубкам. Старушка выпала из клетки, выходящей на один из балконов.

– Решетки, насесты, все это есть, но они все равно летают, как и где им вздумается, старухе, видимо, хотелось именно этого. Сперва нужно понять это.

– А ваши отношения с девушкой – как это понимать?

– Она уклоняется от разговоров. Если говорит, что ничего не видела, так оно и есть.

– Вас застали выходящими из дому вместе. А на третьем этаже…

– Ей нечего скрывать.

– Но вам ведь известна эта история с директором, уроками французского, кухней…

– Кухня, что ж. Я мечтаю о ней. Заприте меня. Не выпускайте. Пусть я буду спать под шорох крыльев, рядом с девушкой с кругами под глазами, среди нечистот… Можно начать копить птичьи кости, получится оссуарий. Но нет, у нас птички невинные, прекрасные, кричащие от страсти в своих клетках.

Инспектор молчал и терпеливо ждал. Однажды утром я пришел в вольеру. Мария была уже там: чистила клетки. Я встал перед ней и прокричал:

– Я тоже могу то, что сделал директор.

Мне показалось, она ждала этого. Ее рот тут же приоткрылся со всем, что в нем было: влажным языком, нежными зубами. Я помню, как стал исследовать ее рот и все, что было ниже, еще ниже. Когда она вскрикнула, я отошел, оставив ее прислоненной к клетке, в которой жили красные экзотические птицы – дальневосточные утки, я совсем забыл о них – они волновались, бились, кричали. Я ушел, зная, что вернусь завтра и послезавтра, и эту ночь провел без кошмаров. Возможно, сегодня, когда я отвечаю на ваши вопросы, – это происходит во сне. Но разве это вы расспрашиваете? Как узнать? Вы следуете за мной по пятам, с точностью до минут отслеживаете мои перемещения, «как я употребил время» (это ваше выражение), я же не препятствую тому, чтобы вы обнаружили меня в вольере среди птиц с девушкой.

На следующий день я бесшумно вскарабкался по лестнице, Мария была уже там: ждала меня, моих объятий. В этот раз мы пошли на кухню, где стоял продырявленный кожаный диван, весь в помете, а вокруг были птичьи клювы.

Я продолжал ходить туда, да и почему бы я не стал этого делать? Прошло больше полугода. Приходила и Мария, до тех пор, пока опека не выставила дом на торги и не раздала птиц в частные руки и торговцам. Эти шесть месяцев были долгими, и часто мне приходит в голову, что это было лучшее в моей жизни. Я никогда не встречал Марию помимо этого дома, мы всегда уходили в кухню, и там я любовался ею, ласкал ее, доводил до стонов. Мне нравилось дотрагиваться до нее и смотреть на нее. И ей это нравилось, она так прямо и говорила, что хотела бы навсегда остаться там с птицами и со мной. Лучшее в моей жизни. Словно ничего больше и не произошло в ней с тех пор – ни расследования, ни предварительного заключения, ни судебной ошибки, ни приговора, вынесенного директору, и ничего другого, потому как ход времени с тех пор изменился, словно я умер – ничего больше не происходит. Когда она, лежа на кожаном диване, раздвигала ноги, мне открывалось что-то розовое, нежное, похожее на яйцо, а повсюду были птичьи клювы, крылья, хвосты – пернатые пролетали в холодном сероватом воздухе кухни, похожие на пары или дым и такие же неслышные, когда мы были с Марией. Я начинал их слышать только потом, как и замечать, что окно распахнуто на залив, вода в озере розовая, солнце, похожее на неразорвавшуюся гранату, висит уже совсем низко, мимо проплывают большие пароходы, мостики которых освещены всю ночь, как и бакены.