Александр Донских - Божий мир (сборник)

Старик глубоко вдохнул, выдохнул, зачем-то даже раздвинул плечи и вошёл в коровник.

– Бог в помощь, бабоньки, – поклонился он. – Стограмм в канаве замерзает – давайте затащим в тепло.

– У-ухма! Гляньте-кась, бабы – главный сельский прокурор пожаловал! – привскочила мужиковато широкоплечая бригадир доярок Галина Селиванова и несколько раз махнула лезвием обагрённого ножа по тряпке, словно бы приготавливаясь напасть на вошедшего.

Женщины, оборвав песню, недобро посмотрели на Сухотина. Никто с ним не поздоровался – и горько сделалось старику.

Вздохнул он тихонько, для одного себя, и вымолвил, едва удерживая в голосе привычную для себя в общении с односельчанами строгость:

– Тёлочку, уважаемые бабоньки, жалко: надо было бы ей подрасти. Могла ведь молоко давать. Или – не своё добро, так и чёрт с ним?..

Но Галина Селиванова пресекла старика:

– Ишь, бабы, разжалобился жалобенький наш! – Она тучей надвинулась на Сухотина и установила свои сильные, натруженные руки в бока. – А мужа моего, жалобенький ты человек, жалел тогда, – помнишь небось? Чего поблёк, будто испужался, а-а? Никак передо мной, бабой, струхнул? Ну-у, герой ты наш, ну-у, казак лихой!..

Помнил, помнил Иван Степанович, как однажды лет двадцать назад за полночь ненароком повстречал Семёна Селиванова у колхозных складов возле дыры в заборе. Опасливо озираясь и пыхтя, волок на себе этот домовитый, припасливый мужик мешок с комбикормом. Увидел Сухотина, – вроде как оторопел, однако быстро очувствовался, даже поприветствовал его, досадливо, впрочем, перекашиваясь лицом, и унырнул во тьму.

Через несколько дней Семёна изловили сторожа с очередным мешком и сдали начальству. К следствию и суду дело не повели, жалея оступившегося человека, однако все многочисленные недоимки были записаны только на Селивановых: не пойман, известна мудрость, – не вор, если же поймали – три шкуры сдерём. Разорились они тогда дочиста, обеднели страшно. А по Новопашенному побрёл гаденький слушок: Сухотин-де стуканул, потому столь ловко и укараулили.

Семёна по-настоящему никто не осуждал, потому что народец новопашенский жил в скудности, и, если выпадало украсть из общественных закромов, крали. Чтоб выдать друг друга – такого не водилось, и помыслить не могли. Но впервые село поверило – односельчанин выдал односельчанина: на Сухотина подумали и не захотели разуверяться. И в глаза, и за глаза осуждали его, усугубились в своей вере до того, что кто-то ночью набросал в сухотинский огород битого стекла, да такого мелкого и настолько много, что пришлось срезать и вывозить плодородный слой и завозить новую землю.

Грехи у старика были, кто не без греха, однако своего односельчанина он не выдавал. И не опустил он сейчас глаза перед грозной женщиной, и оправдываться не стал: пусть говорят и думают, чего заблагорассудится им. Коли вся жизнь кругом и всюду очумелая стала, так чего уж обижаться на всякие там разные слова!

Старушка Фёкла очнулась, увидела Сухотина и, не раздумывая, поковыляла на него с трясущимися кулачками:

– А-а, сполз с горы, леший? Тьфу на тебя, пакостник, тьфу на тебя, на ирода окаянного!..

Плюнуть плюнула старушка, но, чахлая, немощная да перебравшая хмельного, не удержалась на своих тоненьких ножках, завалилась на пол.

А обижена была старушка, если по-здравому рассудить, понапрасну: не пил Иван Степанович, а муж Фёклы пил и от водки сгорел; не любила она Ивана Степановича ещё и потому, что не обижал он своей жены, ласков был с ней, а Фёклу не раз поколачивал муж.

И Фёкле, убогой умом и телом, ничего не сказал старик. Пытливо и строго посмотрел на женщин: кто ещё на него пойдёт, кто ещё что скажет, выплеснув, как помои, свои обиды и огорчения?

Молчат они, но напряжены, угрюмы.

Ладно, пора уходить. Никого тут ничему уже не научишь, никого не вразумишь. Но напоследок всё же надо бы кое-что ещё сказать им.

И он – сказал:

– Мясо-то, бабы, по домам растащите… украдёте то есть. Эх, вы!..

И женщины, точно бы от спички солома, вспыхнули, взнялись огненными столбами уязвлённого самолюбия и обиды – раскричались, завопили, размахивая руками, меча взорами, а то и набегая на опешившего старика:

– Не твоё собачье дело!.. Ишь праведник выискался!.. Шуруй отседова, старый хрыч!.. Мы всю жизнь гнули хребет на колхоз – и ты нас коришь?.. Что, украли своё?! Ну и дурачина же ты!.. Ахционерши мы, а потому имеет право!..

Крепился старик, слушая брань, крепился, но снова не выдержал – выругался, отмахнув кулаком и даже притопнув:

– Эх, вы, курицы безмозглые, а не ахционерши!..

Ещё что-то хотел сказать, но не дали договорить.

Кому-нибудь другому женщины, может быть, и простили бы, простили бы и такие, и покрепче выражения, но Сухотину – нет. Нет, никак нельзя простить ему, прокурору, гордецу! Какая-то слепящая, затемняющая разум и душу сила подтолкнула женщин к старику, – и стали они выпихивать его в двери, ругаясь несусветно, норовя то щёлкнуть, то ткнуть его.

Пятясь, запнулся старик о порог, повалился на колени. Стал подниматься и поднялся бы, но кто-то пхнул его коленом в спину, в самую её болючесть – в поясницу, в истязательницу его. А кто-то изловчился и плюнул в лицо. А кто-то, уже наседая на плечи, сбил с него шапку и подёргал за волосы. Ох, разошлись хмельные женщины, не унять, не уговорить!

Старик не кричал, не молил о пощаде, но и сил вырваться не хватало, только закрывал голову руками, оберегал глаза.

Потрясённый, обессиленный, встрёпанный, в располосованной рубахе, наконец, упал навзничь, а женщины, улюлюкая, чертыхаясь и надсмехаясь, уже, похоже, и сами не зная, всерьёз или в шутку поступают, подняли его за руки за ноги и, раскачав, швырнули в сточную канаву к спящему Стограмму.

Головой хлестнулся старик о мёрзлую, комкастую землю – замутилось перед глазами, потемнело, в пояснице стрельнуло и скололо и что-то внутри как будто оборвалось. Не смог ни пошевельнуться, ни тем более встать. Сознание провалилось и уползло в какую-то болотную тёпленькую муть.

Не слышал и не видел старик, как подкатил на сверкающем полировкой джипе председатель акционерного общества, бывшего колхоза, Коростылин.

Он этакий весь сановитый медведь – широкий, малоповоротливый, с густыми, торчащими волосинами бровями, под которыми таятся маленькие осторожные глазки. По виду – хозяин, барин.

Женшины выбежали встречать его. Галине Селивановой он велел:

– Выбери-ка, бригадир, для меня килограммчиков пять филейных кусков. – И прибавил, загадочно усмехнувшись: – На акционерные нуждишки. – И ещё присловил, с важностью помолчав: – Остальное можете себе взять.

– Спасибочки тебе, Алексей Фёдорович, – принаклонилась бригадир.