Филипп Клодель - Собачий архипелаг

Мэр постучал в дверь, не столько чтобы получить разрешение войти, сколько предупреждая Учителя об их приходе, возможно, давая время тому привести себя в порядок. Он вставил ключ и повернул его. Толкнув дверь, он приготовился поздороваться, но слово замерло у него на губах. Возле импровизированной кровати лежало безжизненное тело Учителя. Лицо его приобрело голубоватый оттенок, глаза были закрыты.

Он был мертв – мертвее некуда.

Что такое стыд, и многие ли способны его испытывать? Не чувство ли стыда говорит человеку о его принадлежности к роду человеческому? Или стыд лишь демонстрирует нам, как мы стали далеки от такого понятия, как человеческая общность?

Они убили Учителя. Надо называть вещи своими именами. Конечно, не собственными руками, но они выстроили его смерть, как строят стены, камень за камнем. Каждый либо принес кирпич, либо приготовил раствор, либо привез тачку, подтащил ведро воды, или поработал шпателем, или добавил песка в слишком жидкий цемент.

Смерть Учителя стала их общим делом.

Его жена нисколько в этом не сомневалась и не ошиблась, когда в следующую ночь – ночь боли и ужаса – колотила кулаками в каждую дверь, не для того чтобы ей открыли, а чтобы дать понять, что за запертой дверью скрывается убийца. Она металась по улицам городка и плевала на каждую дверь, не забыв ни одной, испуская рычание взбешенной волчицы и выплескивая ярость на языке, состоявшем не из слов, а из диких криков и хрипов. Ее, держась за руки, повсюду сопровождали дочери-близнецы – молчаливые, с белыми застывшими лицами, – словно траурный эскорт. И только одна дверь открылась под ее ударами. Дверь Старухи. Та посмотрела на жену Учителя молча, просто посмотрела ей прямо в глаза и ничего не сказала, даже когда женщина плюнула ей в лицо, даже когда дала ей пять пощечин, как пять ударов ножа, от которых Старуха зашаталась, но устояла. Она так и осталась стоять с плевками на лбу и щеках, красными следами ударов на висках, с веком, которое уже вспухло и начинало лиловеть, до тех пор пока жена Учителя и две ее девочки не ушли, чтобы продолжить свое безумное шествие, которое ночь выпивала, как горькое молоко.

Не от раскаяния ли открыла Старуха свою дверь? Не для того ли, чтобы принять на себя грех всего острова, принять на себя одну? Чтобы объединить в своем лице всех островитян, каждого и каждую? И не для того ли она подставилась под ярость и удары, чтобы пострадать за всех? Занять их место. Пострадать от их имени. Но, скорее всего, Старуха как никто другой была далека от подобных мыслей, и ничто ее не занимало, кроме себя самой. В поступке Старухи не было никакого благородства, и если она открыла дверь, то только чтобы показать, что осталась живой, что была у себя, держалась прямо и ни в чем себя не упрекала. Пусть видят: в этой жизни она прочно стоит на ногах, и все эти вопли жены Учителя не достигают ее ушей и не мешают ей существовать.

Бросившемуся к пленнику Доктору ничего не оставалось, как засвидетельствовать смерть: тело успело остыть и окостенело. Учитель умер много часов назад. Белокурая кудрявая его шевелюра резко контрастировала с кожей, не то чтобы бледной, но слегка голубоватой, с характерными синюшными пятнами, что позволило Доктору понять: Учитель попросту отравлен угарным газом.

Ответственный за эту гибель стоял рядом с телом – огромный прямоугольный параллелепипед, высокомерный в своем металлическом корсете, с открытой пастью над пламенеющим нутром, распространяющим на небольшое пространство подвала свое смертоносное дыхание без цвета и запаха.

Мэр, тотчас же обо всем догадавшийся, бросился к отдушине, полностью заткнутой толстым одеялом и полиэтиленовыми пакетами. Учитель, наверное, сделал это, чтобы не слышать оскорблений, которые люди из толпы выкрикивали прямо в отверстие, точно в ухо. А ведь Учитель далеко не был идиотом. И прекрасно понимал, какие опасности таит газовый котел при отсутствии вентиляции. И все же трудно было поверить, что он действовал сознательно, решив умереть такой смертью. Учитель ослабел. Вымотался. Утратил ясность мыслей, да и кто не утратил бы на его месте? Нет, он не собирался умирать. Просто не учел возможных последствий своих действий.

Доктор распахнул дверь во всю ширь. Воздух, насыщенный угарным газом, быстро улетучился. Мэр, охваченный паникой, уставился на тело, до сих пор не веря своим глазам. Без сомнения, он твердил себе, что мертвый Учитель стал для них еще более обременительным, чем живой. В конце концов он победил, не зря же говорят, что мертвые всегда правы.

Секретаршу, которая как раз явилась на службу, накрашенная и надушенная, словно собиралась на бал, послали за Кюре. Ей ничего не стали объяснять, просто сказали, что нужно сходить за священником. Он пришел немедленно. Странно, что на этот раз его не сопровождала ни одна пчела. Кюре не казался удивленным, но на его лице отразилась глубокая печаль. Он постоял рядом с телом, которое с пола переложили на матрас. Священник не прочел молитву, не перекрестил и не благословил покойного Учителя. По истечении нескольких долгих и вязких минут он повернулся к Доктору и Мэру:

– Ну что, ощущаете?

– Что ощущаем? – спросил Мэр.

– Ощущаете его? – повторил Кюре, показав на умершего. – Вашего нового жильца. Он здесь. – И священник постучал по своему виску указательным пальцем. – В голове каждого из вас. Он теперь там угнездится и не двинется с места до конца вашей жизни. Отныне вы приобрели его на вечное поселение. Ночью и днем. Он не будет шуметь, однако и выгнать его вы не сможете. Придется привыкать. Удачи.

И, вытерев о полу сутаны очки с толстенными стеклами, Кюре покинул мэрию, дав этим двоим возможность поразмышлять над его философскими рассуждениями на тему недвижимости, перед тем как направиться с дурной вестью к несчастным, которые еще не знали, что этой ночью они стали вдовой и сиротами.

В одном русском романе рассказывалось о городе, покинутом всеми его жителями. Причина их бегства была неизвестна. Автор оставлял вопрос открытым: это могли быть война, эпидемия или ядерный взрыв. Никто причины не знал и никогда не узнает. Эпоха тоже не обозначалась. Город сохранился нетронутым, но абсолютно пустым. Двери домов остались открытыми, и туда легко можно было проникнуть.

Автор вместе с читателем отправлялся в удивительное путешествие, посещая брошенные дома, что сопровождалось довольно затянутым описанием, которое легко могло наскучить. Жизнь отступила от этого города, как волна во время отлива. Во многих домах, в кухне или столовой, их встречали накрытые столы – с нарезанным хлебом и разлитой по графинам водой. В кастрюлях на погасшем огне ждали своего часа приготовленные блюда.