Роушин Мини - Лучшая неделя Мэй

Ребекка предположила, что причина этому – предсвадебный мандраж.

– Кто сказал, что перед свадьбой волнуются только невесты? Он тоже имеет право понервничать. После свадьбы все устаканится, вот увидишь.

Мэй убедила себя в том, что Ребекка и ее мать правы – ей не о чем беспокоиться.

А потом, за две недели до свадьбы, Джерри, как раньше, зашел за ней на работу. Когда он вошел в дверь, Мэй улыбнулась.

– Эй, я тебя не ждала. Я почти готова.

Она закончила собирать журналы и уже очистила корзину для бумаг.

– Не торопись. – Он стоял у двери, поигрывая ключами от машины. – Я подумал, что мы немного прокатимся.

– Отлично.

Мэй закончила приготовления, собрала свои вещи, попрощалась с доктором Тейлором и вслед за Джерри вышла к машине. На улице моросил теплый августовский дождь.

Джерри взял курс на пригород и, как только Килпатрик остался позади, остановил автомобиль на обочине. Когда Мэй открыла рот, чтобы спросить, зачем они остановились здесь, на обочине дороги, он повернулся к ней и сказал:

– Есть кое-то, чего ты не знаешь.

И, пока машину Джерри немного покачивало от проезжающих мимо автомобилей, пока дождь барабанил по ветровому стеклу, он рассказал Мэй о том, что влюбился в ее двоюродную сестру Терри и поедет с ней в кругосветное путешествие. И что ему очень-очень жаль, и он ненавидит себя за ту боль, которую причиняет Мэй, но он просто не знает, что еще он может сделать.

Мэй ничего не ответила, только сидела и смотрела перед собой, замечая, как капли дождя на лобовом стекле размывают очертания деревьев, дороги и телеграфных столбов. Интересно, каково это – почувствовать себя размытой? Мэй открыла дверь, вышла из машины и побрела в сторону города, подняв вверх голову и чувствуя, как ее лицо становится влажным.

Она услышала, как захлопнулась дверь со стороны пассажирского сиденья и как заработал двигатель, и приготовилась к тому, что сейчас Джерри развернет машину и подъедет к ней, а она ему ответит так:

– Спасибо, не нужно меня подвозить, я лучше прогуляюсь.

Но он не развернул машину, а поехал вперед, не меняя направления.

Он поехал туда, где находился дом Хильды, где жила Терри.

Бедная Хильда восприняла все произошедшее почти так же тяжело, как Мэй. На следующий день она, вся в слезах, появилась на пороге дома Мэй. Обняв племянницу, Хильда плакала, умоляя Мэй поверить в то, что она ничего не знала вплоть до вчерашнего вечера, когда Терри ей во всем призналась.

– Я не могу поверить, что она так с тобой поступила, Мэйзи, – рыдала Хильда. – Я просто не могу поверить, что она способна на такое. И он тоже. Это просто в голове не укладывается.

А оцепеневшая от горя Мэй, ощущая, как от всхлипываний сотрясается тело Хильды, удивлялась сама себе, удивлялась, почему она не плачет вместе с Хильдой.

Когда она наконец почувствовала в себе силы вернуться к обычной жизни, то, заручившись моральной поддержкой Ребекки, отнесла кольцо, подаренное на помолвку, обратно в ювелирный магазин Клинта, где Фергюс, который раз в две недели по четвергам играл с Филипом в гольф, отнесся к ней с пониманием и предложил Мэй за кольцо почти столько же, сколько Джерри восемь месяцев назад потратил на его покупку.

Вырученные деньги Мэй внесла в качестве аванса за дом, последний из тех, которые она просматривала и который все еще не был продан, а через шесть недель, накануне своего тридцатилетия, она переехала.

Через неделю ее навестила Хильда.

– У меня для тебя кое-что есть, вроде подарка на новоселье.

Она держала в руках коробку из-под обуви, в стенках которой были проделаны несколько дырок.

– Заходи, не обращай внимания на беспорядок. – Мэй пробралась через завал из нераспечатанных коробок, сваленных в прихожей, в маленькую кухню с цементным полом, расположенную в задней части дома. – Подожди, я пока поставлю чайник.

Она была очень рада тому, что им с Хильдой удалось пережить случившееся, что Терри не разрушила и их отношения тоже. Мэй сделала вывод, что Терри с Джерри еще не вернулись из путешествия. Имя Терри, естественно, не упоминалось в разговорах, и Мэй, естественно, про нее не спрашивала. Хотя периодически между ней и Хильдой проскакивали моменты, когда они обе ощущали неловкость. А разве могло быть иначе?

Хильда положила коробку на стол и сняла крышку, а Мэй уставилась на комок рыжей шерсти, который сидел и внимательно смотрел на нее.

– Ой, Хильда, это же котенок. – Она поставила чайник на стол, достала рыжий комок и поднесла к своему лицу. Комок взглянул на нее, а затем громко и на удивление серьезно мяукнул. – О, он великолепен. – Мэй потерлась об него щекой, и он мяукнул еще раз.

Они налили молоко в картонную крышку из-под йогурта, которую Мэй достала из пакета, и котенок, уткнувшись туда носом, сначала стал захлебываться, но быстро научился лакать правильно; а после того, как все было съедено, он поднял свою мордочку и продемонстрировал усы, измазанные в молоке. Покачиваясь из стороны в сторону, он старался держать равновесие на трех лапах, умываясь четвертой.

Мэй назвала его Одинокий Джордж в честь черепахи, про которую она когда-то читала, – черепаха была последним представителем своего семейства и обитала где-то на пляже. Он очень быстро прибрал к лапкам дом, не обращал никакого внимания на корзину, которую Мэй приобрела специально для него в благотворительном магазине, спал, свернувшись в клубок, в углу ее темно-красного дивана или устраивался в ее тапке.

Он охотился за своим хвостом и пожирал папоротник, который разводила Мэй, точил свои маленькие клыки о ножки кухонных стульев и везде, где появлялся, оставлял за собой легкий слой рыжей шерсти. Когда он стал достаточно большим, чтобы запрыгивать на подоконник в гостиной, он проводил время, сидя там, наблюдая за тем, что происходит снаружи, издавая гортанные звуки при виде любой птички, которая решала примоститься на телеграфный провод, протянутый над садовой стеной.

Если Мэй хотела полежать на диване, он устраивался с закрытыми глазами у нее на животе, довольно мурлыкал и, если она начинала кашлять или чихать, поднимал голову и одаривал ее взглядом зеленых глаз. А Мэй гладила его мягкую шерсть, чувствовала его тяжесть и тепло и спрашивала себя, хватит ли ей когда-нибудь смелости снова влюбиться.

Через год после того, как Мэй переехала в свой собственный дом, произошли два события. В феврале у мамы был обнаружен рак легких, а Джерри и Терри, по возвращении из путешествия проживавшие в Лондоне, не устраивая шумного торжества, поженились.

Конечно, смерть Эйдин в начале июня, спустя лишь четыре месяца после постановки диагноза, была гораздо более сокрушительным событием. Потеря матери разбила сердце Мэй, мама всегда ее любила, любила безусловно, и всегда вставала между Филипом и детьми, смягчала его жесткость.